Четвёртая глава 1 С Андреем даже не поговорили. Едва вернулся – время уезжать. Он проводил нас. Вышли не спеша. Мария чуть поодаль. Закурили. Светилось небо крапинами гнили. Толкнул Андрея локтем: – Хороша? — Не посмотрел на Машу, не ответил. Был вечер тих и беспричинно светел. Молчим. Интересуюсь: – Завязал? — Григорьев улыбнулся: «Ты поверил? Хочу с землёю сжиться в полной мере. Без этого писать её нельзя. Пока нутром не чуешь суховеи, Сочувствовать пригоркам будешь зря. Чтоб чернозёма выявить фактуру, Полезно плугом обнажить натуру. Ты видел на ладони на своей Суглинка обескровленного колер? Жалеешь? – потом собственным засей; Комкуется? – в свои укутай корни; Воды не держит? – сам ложись на склоне… Тогда, тогда кричи: как больно ей! И, кисточкой зализывая раны, Не забывай проветривать карманы… Простите, верно, скучновато вам?» — К Марии повернулся на мгновенье. Подул на пальцы. Холодно рукам. И замолчал. Его обыкновенье. Григорьев презирал чужое мненье Из ненависти к болтовне, словам; Но, ежели в беседе остановка, Смотрелся неуклюже и неловко. Схватилась грязь. Шагаем, как по льду. Чуть ветерок – Андрюха вздёрнул ворот; Уже с собой и с нами не в ладу, Махнул рукою: мол, мотайте в город, Попутку хомутайте, я – пойду… Метнулся к дому – строен, грустен, молод. В калитке у ворот стояла мать, Уставшая его удачу ждать. В дороге Маша вдумчиво молчала: Молчала до развилки – в «Москвиче», И грузовик вихлястый, как мочало, Молчание развил в другом ключе; И в электричке, постояв сначала, Уснула тихо на моём плече… И лишь в Москве, прогулку подытожив, Сказала вдруг: «А ничего… художник!» 2 Не верю я долготерпенью И канцелярской скуке зим. Учусь мгновеньем жить одним. Рад солнцу. Наслаждаюсь тенью. Уставший, радуюсь безделью, Но и от дела не бежим. Кто жить мгновеньем не умеет, Монахов постных не умнее. Взирает издали на жизнь И, пребывая за чертою, Стыкует прошлое с мечтою, Сам расщеплён, как всякий «шиз». Кричит мгновенью: «Отвяжись! Что мне одно, когда со мною Десятки, сотни тысяч лет?..» И верит сам в подобный бред. А между тем, в конечном счёте, Не бесполезен этот крик. Мечтатель! Только и живёте, Когда ругаете сей миг. А грусть в нежнейшей позолоте И перечень заумных книг — Не больше, чем предмет престижа. Диагноз? Умственная грыжа! Эрзац для вялого ума, Элениум для нежной лени — Тома кладёте на колени И, проникая в закрома, Где тлением пропахла тьма, А суть отвыкла от корений, Несчётным кормитесь зерном, Тучнея, как румяный гном. Но, распухая, не растёте, Хотя и узок воротник. Читатель! Только и живёте, Когда выходите из книг — В текущий час, в насущный миг, Враждебный скуке и дремоте. Для времени заминка – смерть; Оно должно скакать! Лететь! «Советует, а пишет книгу, — Резонно возмутитесь вы. — Такому верить? Накось фигу!..» Признаюсь – грешен, вы правы! Подвержен строчечному игу, И канитель из головы Вытягиваю в те минуты, Когда глаза – мечтою мутны, Когда оборванная нить Обязывает к остановке И сил нехватка, чтобы жить, И недостаточно сноровки, Тогда на переподготовке Учусь дышать, учусь ходить. Гривастое ерошу темя, Пишу… И нагоняю – время! 3 Моё мученье – в прошлом, а теперь Стать энциклопедистом не мечтаю. Едва до аттестата дотерпел: Сложенье, умноженье, вычитанье И школьных четвертей четвертованье… Зубрёжка – как жевать зубами мел — Отбила разом к чтению охоту: Едва за книгу – и кувырк в дремоту. С чего бы я о книгах? Дело в том, Что Маша, ресторанами наскучив, Решила, что я мог бы стать получше — С пустою головой, но полным ртом. Осла тянули в грамоту за уши, Не перестал, упрямец, быть ослом; А у меня – всё Машенькина милость — От чтения лицо лишь удлинилось. Я тоньше стал, однако, не умом, Вдыхая книжный чад библиотеки; Премудрость непреложная вовеки: Родились дураками и помрём. Над буквами напрасно горбил веки, Куда приятней преуспеть в ином: Салфетка – на коленях, морда – глянцем, А Гегеля оставим гегельянцам! К чему за силлогизмами плестись? По словарю метаться бестолково? Цилиндра взмахом – иллюзионист Без часиков ручных оставит снова. Зачем, когда любая наша мысль Легко вместилась в два российских слова? А логикою только растрясём Ветхозаветный кладезь аксиом… И чтобы смыть чахоточную пыль, Которою кишели фолианты, Я шёл в «Эльбрус» – в родимые пенаты, И там за гуманистов водку пил. Моим патроном некий Фауст был, Сочувствовал, что я подался в Канты, И приставала буйный – Дон Жуан, Как собутыльник, завсегда желан! Мария мною попросту вертела, Как скрипкой, как смычком… В её руках Своим своё не ощущалось тело; Не бросила бы – постоянный страх. Мария – имя светлое звенело И надо мной, и – на моих губах! И всё же, недоволен рабским чувством, Любовь свою перемежал распутством. Но как не появляется – скучал, Как не придёт – опять не до измены. Щемит сердечко, хоть зови врача. На зеркало наткнусь: бескровен, тени… Влюбиться угораздило хрыча? А, впрочем, так всегда бывает с теми, Кто возомнил, что превзошёл любовь; Глядишь, уже тому пускают кровь. Я начал понимать, что дело худо, Что от неё, пожалуй, не уйти… А в брак вступить, как завести верблюда — Нелепо и смешно!.. Всегда – один, И вдруг – вдвоём?.. Семья страшней, чем тундра: Равнины безысходный карантин. Однообразье. Вся-то радость – летом, Когда она цветёт медовым цветом. Упёрся и решил не уступать; Решил всерьёз препятствовать сближенью (Хомут – не галстук повязать на шею). Ослабил волю – вновь за пядью пядь Стал продвигаться прямо к пораженью… Вдруг – остановка! Маши не видать? Пришла – и обалдел, ушам не веря: Она выходит замуж… за Андрея! |
