Наличники – тогда изба избой!

А нет – сарай! Славянское искусство

По деревянным гребешкам резьбой

О старине цветастой бает вкусно:

Простым узором – репа да капуста,

Простой задумкой – сон перед косьбой.

Над речкой ходят избы, ходят через,

Поленницами бойко подбоченясь.

Резные распевают соловьи

Над окнами весенними вдоль тракта,

А в окнах отражаясь, тащит трактор

Гусиным шагом дизели свои;

Идёт – вприсядку!.. Эй, останови!

А дизели хрипят, как Эдди Кантор;

Перешибая трели соловьёв,

Гогочет «чёрный гусь» на сто ладов.

И тащит, тащит, тащит – за собой

Задымленное, городское небо,

И горизонт с архангельской трубой,

И площадные крики: «Зрелищ!.. Хлеба!..»

А над колодцем поникает верба

Служанкою, наложницей, рабой…

Раскрепостился человек, но разве

Природа у насильника не в рабстве?

Теперь, уже на грани катаклизм,

Когда за шкуру собственную страшно,

Слащавый воздвигаем гуманизм

В защиту зверя, птицы и пейзажа.

Сочувствием к животным увлеклись,

И боком вышла им забота наша:

Кастрируем, наваливаем кладь…

Самим бы не пришлось осеменять?

Вконец разбитый, шамкающий газик

Причалил, как амфибия, к плите

Шлакобетонной. Выбрались из грязи.

А дальше – вброд… Дороги ещё те!

Расхваливать деревню – можно сглазить.

Дворов несушки квохчут в тесноте;

И тучный небосвод в крутой распашке

Скрывать не хочет грозные замашки.

И чтоб не затвердела колея,

Не запеклась – к суглинистой мучице

Дольёт небесной серенькой водицы

Не скупо, всклень – по самые края!

И снова месим, и кипит земля,

Громами разбухает, пузырится.

А Маша от усталости – без ног,

Из жижи просит вызволить сапог.

«Андрей на ферме! – похвалилась мать, —

Ну а картины отданы чулану.

Об этом лучше не напоминать.

Боюсь, не растревожили бы рану…

Проголодались?..» Сразу – хлопотать!

Крестьянский стол описывать не стану:

Откушавшему – скучен натюрморт,

Голодному – заглядывает в рот.

Хозяин задержался. Не дождались.

На сеновале разместились мы.

С десяток звёзд в оконце, и – усталость

В стогу пахучей колющейся тьмы.

Уснули без любви. Такую странность

Одобрят вряд ли юные умы.

Естественно… Но в зрелом поколенье

Не чувству мы поддакиваем – лени!

Да и соблазны, кажется, не те,

Уснуть покойно – разве не блаженство?

И, равнодушны к близкой наготе,

Ныряем в сон без промедленья, с места;

Уже любовь относим к суете,

Развратом называем. Даже лестно

Увериться – ничто не мучит нас,

И радуемся, что огонь погас.

Любите! Заклинаю вас – любите!

Покуда силы и покуда есть

Влечение, единственное здесь,

Оно не даст погрязнуть в мелком быте.

Покинет вас?.. А вы его зовите!

И ждите от любви хотя бы весть,

Хотя бы взгляд, хотя бы просто чувство,

Что сердце ваше – всё ещё не пусто.

Но кто не любит – заживо мертвец,

Кто не сумел осилить боль измены,

И как артист спускается со сцены,

Посторонился, прошептав: конец…

Или, сдувая мыло пьяной пены,

Цинично рассуждающий отец

Ворчит в пивной с цезурою одышки:

– Ребёнка сделал… отдохнуть не лишне!

Любовь – не только молодой инстинкт —

Всеобщий к жизни приговор природы.

В её огне смягчили нрав народы,

Закон которых был суров и дик.

Любовь – река. Нас омывают воды,

Мы человечней делаемся в них…

Любовью ополоснутое сердце

Жестокостью не может разгореться.

Живите чувством прежде, чем умом,

Ум вывезет, когда делишки плохи,

Когда зарвётся чувство – вмиг уймём

Ещё на полпути, на полувдохе.

Но, умничая сразу, при истоке,

До устья, очевидно, не дойдём,

А растечёмся лужею стоячей,

В конце концов, себя же одурачив.

Проснулись рано. Разбудил мороз.

Край одеяла превращён дыханьем

В аэродром голубеньких стрекоз.

Укрылся с головой… Пленэр? Купанье?

Мария занялась устройством кос,

За полчаса соорудила зданье.

Покуда я валялся на боку,

Андрей уже работал на току.

Умылись во дворе. Потом поели,

Макая золотистые блины

В растопленное масло. Бодрость в теле,

Как самоощущение струны.

Печь дышит так, что окна запотели.

С медовой необклеенной стены

Смеётся в рамке – щурящийся мальчик,

Андрей Григорьев – и никак иначе.

«Андрюша!.. – взгляд перехватила мать. —

Уж был пострел… Растила – натерпелась.

Втемяшится чего – не удержать…

Учился плохо. Верно, не хотелось?

А в озорстве – и выдумка, и смелость,

Какие только можно пожелать.

За образами прятал папироски.

Рос без отца… Ему б ремень отцовский!

А вырос – будто сглазили, притих.

Задумчив стал, друзей оставил, игры…

Неразговорчив, словно еретик,

Засел, сказать верней, залёг за книги,

Ещё верней – не вылезал из книг.

Он их носил как мученик – вериги,

И, стопу книг прижавши к животу,

Спускался с сеновала поутру.

Соблазн в него вошёл. Смутил лукавый.

Лишён покоя даже по ночам,

Спросонок часто вскакивал, кричал.

А рисовал – драконов семиглавых,

Зелёных, словно вызревшие травы.

Я замечала по его речам,

Что всё земное для Андрюши пусто,

Что искушает мальчика искусство.

А в школе – тройки с горем пополам.

Уроков не готовил и не слушал.

Витал, что в облаках аэроплан,

Воображенью то есть продал душу.

А ежели мечтания нарушу,

Озлится вдруг. Не разрешалось нам

Заглядывать в заветные тетради.

Случалось иногда… Его же ради!

Чего там только не было! Стихи

Бредовые. Я даже помню: „Утки

Озёра гладят, словно утюги…“

А под стихами странные рисунки:

На переезде стрелочник у будки.

Лицо – фонарь. Высокий. Без руки.

Вторая полосата, как шлагбаум…

Понять такое – тратить время даром».