4 Кого ведёт единственно любовь, Кто с ней одною состоит в совете, К тому приветлив человек любой, Того ласкает присмиревший ветер. Но кто, о лучшем грезя, лезет в бой, Такому счастья нет на этом свете, Поскольку он всему, что в мире есть, Свою мечту согласен предпочесть. В быту, таланте, творчестве и споре — Андрей был неизменно одинок, И лишь со мной в случайном разговоре, Нет, не открыться – высказаться мог. Так, смалывая камушки в песок, От века собеседовало море С береговою линией своей, Глубин не открывая перед ней. Он редко разговаривал без смеха, Расцвеченная шутками канва Как бы снижала мысль – слова, слова! — Серьёзное смотрелось как потеха. Я в глубину его кричал!.. Едва Мне отвечало собственное эхо… Без отзвука с неведомой версты — Как бездну отличить от пустоты? Но я, как даровитейшая бездарь, Непобедимо верил, что Андрей Отнюдь не пуст. Тем более что «бездна» Для вящей убеждённости моей То выбросит медузу – интересно, То нечто – поизящней, почудней, Что, поместившись целиком в стакане, Причастно, может быть, глубинной тайне. Я иногда вышучивал его, Андрей тогда смотрелся сиротливо И уходил, как море – в час отлива. Ещё со мной, но – где-то далеко. Так уходил из жизни Жан Виго; Взъерошенного непризнанья грива Звенит о тех, кто при избытке сил Под солнцем место славе уступил… Искусство – вроде чудака Прокруста: Едва измыслит некий идеал, Как под сурдинку пыточного хруста Всех усреднит – кто рослый или мал. Хотя в ином юнце бушуют чувства, Какие свод небесный не вмещал, И громоздит на фресках груды плоти, Как потрясавший мир – Буонарроти. Но мне милей скромняга Рафаэль; Он в смуте против Бога не замешан, Перед прекрасным сам благоговел, Его рисунок – гармоничен, взвешен. Друзей в избытке и врагов имел, Любимец Муз, а также смертных женщин. И, помнится, не прекословил зря Ни Папе, ни вельможам короля. Творец «Мадонны» – нежность и веселье, Творец «Давида» – глыбист и суров, Один кутил, другой узнал похмелье, Один скрывал, другой срывал покров… Что выше: Богородицы любовь, Державный гнев пророка Моисея? Кто нам нужнее – мать или отец?.. До истины добрались наконец! 5 Дублёнки, шапки – в угол… Мастерская! Свет верхний – что теплица под стеклом. Буржуйку прокалили угольком — Черна, помятый бок, труба кривая… Григорьев, табуретку предлагая, Хромую ножку вправил кулаком. И, целомудренно раздев картину, Вприглядку отступил на середину. «Не правда ли, темно и цвет расплывчат?» – Расплывчат цвет? Юродствуешь, подлец! Цвет хлёсткий, бьющий – вроде зуботычин; И снег, под коим – каждому конец… И – просветленье… Ты, Андрюха, спец! Ты – гений! Ты!.. «Лесть очевидна. Вычтем. Я всё-таки порежу этот холст, Когда в сугробах видится погост. Поскольку мне обратного хотелось: Декабрь. Унынье. На исходе год. Холмов округлость и оцепенелость. Но под покровом созревает плод. Покой трусливый – созревает смелость Рокочущих, неудержимых вод. Как роженица, тишина томится, Чтоб новой, лучшей жизнью разродиться». – Твой замысел, действительно, хорош; Да и тебе созвучно ожиданье И сил, до срока скрытых, клокотанье… Но можно ли такое – и под нож? «Я своего не выполнил заданья…» – Андрюха! Ну прошу тебя – не трожь! Тут чувствуется всё же вдохновенье… «Не вдохновенье, друг, а неуменье». – Вот глупости!.. Ты – мастер, а другим И помышлять заказано об этом. Ты можешь на холсте исполнить гимн, И станет стыдно неучам-поэтам. Умеешь город написать сквозь дым, Бутыль чернил наполнить чёрным светом… Ты в двадцать лет писал, как академик! «А в тридцать – ни заказов нет, ни денег…» – Тебе занять? «Не трудно?.. Так займи!» – Смешно сказать, но я теперь в фаворе. Пейзаж купили… тот… «Конец зимы»: Ручей под снегом, вяз на косогоре… Тут, кажется, четыреста… Возьми! «Отдам не скоро…» – Что болтать о вздоре? Бездарностям сопутствует успех; Вот почему твой друг счастливей всех! «Елена как?» – Она к тебе приедет. Сказала – через месяц… «Подождём…» – Женись на ней! «Но счастья нет на свете…» – Так Пушкин говорил, а мы найдём! «Я – не ищу…» – А у меня в предмете. Причём не в одиночку, а вдвоём С любимою… «Зато, пока ты ищешь, Их было, вероятно, больше тыщи?..» 6 Как цедры глянцевитая спираль Сияет на фламандском натюрморте, Так лес, где паутину собирал, Просвечен весь и до весны в ремонте. Противиться не в силах комарью, Жиреющему от невинной крови, Из термоса китайского налью Заваренный в Москве бразильский кофе. По брёвнышку не перейти ручья. Напрасно гнёздам перепись устроил И древнего урочища устои Топчу напрасно сапогами я… Не высмотрев сюжет, вернусь в деревню, Где за щекой у скотницы орех, А конюх объясняет бабьей ленью Чревоугодье и содомский грех. Там, в камышах озёрной пасторали, Хозяйки и посконное своё На длинных бельевых мостках стирали И за беседой вряд ли забывали Перемывать соседское бельё. Всё на виду: обновки и обноски. Молодки тёрли преусердно так, Что под обмылком проступали доски Сквозь мокрый ситец платьев и рубах. Переполощут горький срам покуда, На руку деревянно опершись, Глядишь, помолвка сладится не худо, Пьянчугу разбранят, замесят жизнь. И это всё, не разгибая спины, И это всё, в подолы пряча взгляд: Обмоют мёртвых, справят именины, Семью накормят, вырастят ребят. А мужики, раскуривая трубки (Все прочие занятья – ерунда), Косятся на подоткнутые юбки И баб чихвостят – нету, мол, стыда! И рассуждают: какова погода, Каков укос, когда нальётся сад, Кому и где какая вышла льгота. Затянутся и снова глаз косят. А между тем почтенный горожанин, Природы обстоятельный должник, До ветру за овраг бежит в пижаме, Не уяснив – где баня, где нужник? Забавен мужикам столичный норов. Неприбранный оглядывая край, Затянутся, вздохнут: «Отъелся боров, — И крикнут вслед: Порты не потеряй!» |
