Евгений Борисович Глушаков Мидасов дар Роман в стихах * * * © Глушаков Е. Б., 2025 © Издательство «ФЛИНТА», 2025 * * * Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвёртого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои.
Вторая заповедь Первая глава 1 Могущество художника, поэта — Проклятый дар. К чему ни прикоснусь, Будь то осколок зимнего рассвета Или цветок – уродливая грусть Порабощает существо предмета. С вертлявой канарейкою займусь, Учу по нотам… А засвищет – грустно. И стиснул пальцы зябкие – до хруста. Уменье боги ниспослали мне: Реальность побеждать воображеньем. Увы, победа, лестная во сне, Готова обернуться пораженьем; Чреваты неуютным пробужденьем Любые сны… Прекрасные – вдвойне. Неровен час: проснувшись, обнищаем, Лишившись драгоценных обещаний. Обыкновенно наступает день, Когда, устав от мутных сновидений, Спешим стряхнуть мечтательную лень И расширяем круг своих владений Реальным миром, где любая тень Роскошней, слаще полуночных бдений; Всю чертовщину отметаем разом. Довольно снов. Покончили с экстазом. Уже не тщимся мир перевернуть. И не скандалим. Ценим то, что близко. Просторней разворачиваем грудь, Освобождая прежний стих от риска, Чтоб выдохнуть полнее и вдохнуть. И смущены, что поступали низко, Поскольку не однажды верность вдовью Умели грубо распалить любовью. Пришло прозренье. Сброшен капюшон Благополучных, милых заблуждений. Застукали с любовниками жён, И сразу – перед пропастью сомнений. Взываем к истине, но моралист – смешон. Рога на стенке – атрибут семейный. Все это знают. Мир без дураков. По праздникам сметаем пыль с рогов. Растрачен на бессмертие аванс. Жизнь прожита случайно, вхолостую… Вдруг ненароком разобидел вас? Ещё опасней девственность святую Хоть пальчиком задеть… На этот раз Я о вещах серьёзных повествую И – про любовь! Ну а теперь по плану От болтовни – перехожу к роману. 2 Героя моего зовут Андрей. Его с рожденья пеленали в ситец. В деревне рос. Остался верен ей. Теперь он – деревенский живописец. ИЗО ведёт сугубо для детей; Они ещё в постель изволят пи́сать, А он их учит красками писáть. Привадил к дому. Недовольна мать. И то сказать, его уроки странны: Рассядется по лавкам детвора, Галдят, макают кисточки в стаканы И в краску… Клякса – облако, гора! Малюют сны, неведомые страны… Урок? Навряд ли… Шутки, смех, игра! Бывало, упрекну его при встрече. Молчит, чудак… Оправдываться нечем? А помнится, завидовал ему В студенческую пору, в институте: Его мужицкой смётке и уму, Напористо стремящемуся сути, Упрямству… Но особенно тому, Как он писал – торжественно до жути: По-бычьи упирался в пол ногами, Как будто камень громоздил на камень. А Муза – и легка, и своенравна: Безумного надеждой усмирит, Внушит тихоне громовержца право, Романтика в корявый ввергнет быт, Над скромником, глядишь, сияет слава, А гений всеобъемлющий забыт… Кто понимает, что за баба – Муза, Не вздорит – ищет брачного союза. Мне помириться с Музой удалось. Капризная? Пришлось приноровиться. Она шептала: «Стань самоубийцей!» А я кивал, умно скрывая злость. Она меня вела – и вкривь, и вкось, То оттолкнёт, то нежно подольстится… И, лицемерно разыграв ханжу, С дурашливою Музою дружу. Андрюха и в искусстве был упорным. Натягивая нос профессорам, Подчас казался чистоплюем нам, И даже проявлял зазнайство, гонор, Нередко спорил, надрываясь горлом, Придирчив – до наивности – к словам… Для Музы человек такой – обуза, Но от него не уходила Муза. 3 Учась пониже курсом, чем Андрей, Я подражать ему пытался даже. Хотя мой колорит повеселей, Трагическая боль его пейзажей Аукалась лиричностью моей… Весной на институтском вернисаже Он выставился: «Просека. Этюд», Где ощущалось, сколь порубщик лют. Не мастерство, а нравственная сила Распорядилась этим полотном; Нет, роща не кричала – голосила, Расчерчена суровым топором. Валялись раскоряченные пилы — Оружие насилья – под кустом, И чёрные берёзы догнивали, И в жутком страхе разбегались дали. Он был не понят. Говорили все, Что замысел и опыт неудачен, Рисунком – угловат, по цвету – мрачен, Да и берёзкам отказал в красе… А мой хвалили: «Васильки в овсе». Я первый год учился. Только начал. Однако, поле расцветив искусно, Вложил в работу простенькое чувство. Мясницкий усмотрел во мне талант, Любовь к природе. Старцы пожурили, Поскольку третий план был слабоват. Зато на первом – сухость, нежность пыли, Колосьев, чуть примятых, аромат… Профессора такую чушь любили, Эффекты в стиле импрессионистов, Чей путь в искусстве светел и неистов. Андрей споткнулся именно тогда. Мальков, академическая туша, Внушал ему, Андрей его не слушал, Уставившись в окно, на провода… Мальков – аж покраснел! Малькову – душно! Потребовалась ректору вода! На кресло повалился, багровея… А я – в буфет, и этим спас Андрея. Но вправду ли новатор был Мане? Свет раздраконил?.. Велика ли степень Новаторства в подобной новизне, Поскольку веком прежде Джон Констебль Полдневный зной разлил в голубизне; Фамилии его основа – стебель, И корень этот разумею так: Родился пейзажистом – верный знак. Вы помните?.. Журчащая река. Июльский день. По лугу свет разбросан. Прониклись ожиданьем облака, Вода чудесным серебрится плёсом, Миг заступил бессчётные века Ответом – прошлому, грядущему – вопросом… Большой пейзаж с телегою для сена Взят на обложку мной – блестит отменно. |
