И тотчас, будто бы перенесенные мыслью, очутились они в большом городе; на стенах его домов горели огненными буквами названия смертных грехов: гордыня, скупость, пьянство, сладострастие, словом, вся семицветная радуга грехов человеческих.

— Да, так и я предполагал, я знал это, — сказал пастор, — тут обитают те, что подлежат вечному огню.

И они остановились перед роскошно освещенным порталом; убранная коврами и цветами широкая лестница вела в праздничные покои, откуда доносилась бальная музыка. У входа стоял одетый в шелк и бархат швейцар, у которого была большая булава с серебряным набалдашником.

— Наш бал не уступит и королевскому, — сказал он и поворотился к уличной толпе. Всем своим видом он как будто показывал: «Голодранцы, заглядывающие с улицы, против меня — шваль и шушера!»

— Гордыня! — сказала умершая. — Ты видишь его?

— Его? — повторил пастор. — Да, но он же глупец, просто-напросто шут, он не будет осужден на вечный огонь и муку!

— Шут! — пронеслось по всему обиталищу гордыни; таковы были все, кто там пребывал.

Они перенеслись в голые стены скупости, где худой, как щепка, старик, лязгавший зубами от холода, голодный, томимый жаждою, цеплялся всеми своими помыслами за свое золото; они видели, как он, точно в горячке, вскочил со своего убогого ложа и вытащил из стены кирпич, там лежали у него в чулке золотые; потными, дрожащими пальцами ощупывал он свой драный сюртук, куда были зашиты золотые монеты.

— Он болен, это безумие, тоскливое безумие, его объемлет страх, и мучат дурные сны.

И они поспешили его покинуть и очутились перед стоявшими в длинный ряд нарами, на которых спали бок о бок преступники. Один из них вскинулся спросонья, как дикий зверь, издав жуткий крик; острыми локтями он растолкал своего соседа, тот сонно повернулся к нему:

— Заткнись, скотина, и спи!.. И этак каждую ночь!..

— Каждую ночь! — повторил кричавший. — Он каждую ночь и приходит, воет и душит меня. Я много чего натворил под горячую руку, у меня от рожденья вспыльчивый нрав, оттого-то я опять и попал сюда; но пусть я сделал черное дело — я ж за это несу наказание. Я не признался в одном только. Когда в прошлый раз я отсюда вышел и проходил мимо двора моего хозяина, у меня прямо заклокотало, я и шаркни о стену серною спичкой, прямо под застрехою, — все вспыхнуло, как, бывает, вспыхиваю я сам. Я пособлял выводить скотину и выносить пожитки. Из живых тварей сгорели лишь голуби, — они залетели в пламя всей стаей, — да цепной пес. Про него-то я и забыл. Мы слышали, как он воет, — этот вой и по сю пору стоит у меня в ушах, когда засыпаю, а усну, является и сам пес, огромный, косматый; навалится на меня с воем и давай придавливать и душить… Да слушай же, что я тебе рассказываю, ты-то дрыхнешь всю ночь, а мне не соснуть и четверть часа!

Тут глаза у гневливца налились кровью, он с кулаками бросился на соседа и стал бить его по лицу.

— Злой Мадс опять не в себе! — разнеслось по камере, и сотоварищи схватили его и принялись усмирять: согнули так, что голова у него оказалась промеж колен, и связали до того крепко, что из глаз и всех пор у него чуть не брызнула кровь.

— Да вы его, несчастного, убьете! — закричал пастор и, желая им помешать, простер руку над грешником, который уже и на этом свете страдал так тяжко, и в тот же миг сцена переменилась; они пролетали через богатые залы и через бедные комнаты, перед ними чередой проходили сладострастие, зависть, все смертные грехи; ангел на Суде зачитывал прегрешенья людей и то, что могло послужить в их оправдание, а это было такой малостью, но Господь читает в сердцах, Ему ведомо все, Он знает, как зачинается зло внутри и как оно проникает извне, Он, Кто есть милосердие и всеобъемлющая любовь. Рука у пастора трепетала — и не подымалась сорвать волос с головы грешника. И из глаз его хлынули слезы, подобно водам милосердия и любви, гасящим вечный огонь преисподней.

Тут запел петух.

— Милосердный Господи! Дай ей обрести в могиле покой, которого я не сумел ей доставить!

— Я его уже обрела, — сказала умершая. — Меня привели к тебе твои жестокие слова, твои мрачные представления о Боге и о его созданиях! Познай же людей, ибо даже в закоренелых грешниках сохраняется образ Божий, что восторжествует и погасит адский огонь.

И на губах пастора был запечатлен поцелуй, и все вокруг озарилось светом; ясное солнце Божие светило в комнату, где жена его, живая, ласковая и любящая, пробудила его ото сна, что ниспослал Господь.

Обыкновенно говорят: воспоминание — это юная девушка со светло-голубыми глазами, так говорят многие поэты, но мы не всегда с ними согласны; к нам воспоминание приходит в самых разных обличьях, в зависимости от той страны или того города, откуда оно родом. Италия посылает его в облике очаровательной Миньоны[125], с черными очами и печальной улыбкой, которая поет нежные, трогательные песни Беллини[126]; из Шотландии эльф воспоминаний жалует в образе крепкого молодца с голыми коленями, через плечо перекинут плед, к шапке приколот чертополох, и тогда воздух оглашается песнями Бернса, подобными пенью полевого жаворонка, а дикий шотландский чертополох цветет и благоухает, как свежая роза. А вот — эльф воспоминаний из Швеции, из Упсалы. Он является оттуда в образе студента, во всяком случае, на нем упсальская студенческая шапочка, белая с черным околышем, она указывает нам на его отечество, точно так же как фригийский колпак[127] указывает на происхождение Ганимеда[128]. Шел 1843-ый год, датские студенты совершили поездку в Упсалу, юные сердца встретились, глаза сияли, все смеялись и пели, юные сердца — это будущее, будущее, где восторжествуют красота, истина и добро. Как хорошо, что братья знают и любят друг друга! И по сю пору, ежегодно, во дворе Упсальского замка возле памятника Густаву Васе та дружественная встреча отмечается возгласом «ура!» в честь Дании. Два лета спустя был нанесен ответный визит, шведские студенты приехали в Копенгаген, а чтобы их узнали в толпе, упсальцы понадевали белые шапочки с черным околышем; стало быть, шапочка эта — память, символ моста дружбы над кровавой рекой, что разделяла некогда две родственных нации. Когда встречаются души и сердца, насаждается благословенное семя. Эльф воспоминаний явился к нам, мы узнаем тебя по шапочке: из Упсалы; будь нашим провожатым, и мы, чей дом южнее, спустя годы вновь проделаем тот же путь, быстрее, чем если бы мы летели на волшебном плаще доктора Фауста[129]. Мы в Стокгольме, на Рыцарском острове, где у причалов стоят пароходы: один из них пускает из трубы густые клубы дыма, палуба заполнена пассажирами, там хватает и белых шапочек с черным околышем; мы едем в Упсалу. Плицы шлепают по меларенским водам, мы покидаем живописный Стокгольм. Все плаванье, до самой Упсалы, — как огромный калейдоскоп, правда, здесь мелькают не стеклянные горы в виде громадных звезд, розеток и архитектурных фигур, но сменяются один за другим пейзажи, а облака и солнечный свет оживляют краски. Мел арен изгибается, сжимается и раздается вновь, ты словно бы переходишь из озера в озеро по узким каналам и широким рекам. Вот озеро вроде бы закончилось маленькой речкой, текущей между черными елями и обломками скал, и вдруг перед нами открывается еще большее озеро, окруженное лугами и пашнями; перед черновато-серыми скалами светятся только что распустившиеся нежно-зеленые липы, мы проплываем мимо и попадаем в новое озеро с островами, деревьями и красными домами, и на протяжении всего плаванья живым потоком прибывают и убывают пассажиры, их перевозят на плоскодонных лодках, которые того и гляди опрокинет кормовая волна. Опаснее всего, похоже, возле Сигтуны, старинного стольного града Швеции; озеро широкое, волны вздымаются, будто на море, лодки качаются так, что страшно смотреть. Тут должно быть безветрие, тогда в воде отразится Сигтуна, краснокрыший городок, где развалины древних башен, как форпосты, стоят на скалах. Мы проносимся мимо, и вот уже мы плывем по Фирис[130]. Край луга затоплен, лошадиный табун пугается шума парохода, лошади пускаются вскачь, взметывая брызги. На склоне среди деревьев что-то поблескивает: упсальские студенты, расположившись лагерем, обучаются владеть оружием. Река делает поворот, перед нами расстилается плоскогорье, мы видим курганы старой Упсалы, видим город Упсалу с ее церковью, которая, как Нотр-Дам, «простирает каменные руки к небу»; показывается университет, отчасти напоминающий дворец, отчасти — казармы, а на высоком, одетом муравою холме стоит старый, окрашенный в красный цвет большой замок с башнями.