Через потайную дверь мы выходим наружу, на крепостной вал, теперь там пасутся овцы; в одну из обветшалых башен загоняют скот; озирая двор замка, мы устремляем взгляд к одному из окон. Явись, о, дрозд из берёзника, и рассыпь свою трель, пой, пока мы вспоминаем про горечь любви в жестокие рыцарские времена. Под этим окном, холодной зимней ночью, стоял, закутавшись в белый плащ, молодой граф Юхан, государь Восточной Фрисландии. Его брат взял в жены старшую дочь Густава Васы и поехал с нею к себе домой; там, где они останавливались на своем пути, устраивались пиры и празднества, самые же пышные — в Вадстенском замке. Сесилия, младшая дочь короля, последовала сюда за своею сестрой, и была здесь, как и везде, первою красавицей, на охоте ли, на турнирах ли. Тотчас же по прибытии их в Вадстену наступила зима, грянули морозы, и Веттерн покрылся льдом. Однажды Сесилия выехала верхом на лед, и он проломился; брат ее, принц Эрик, помчался туда на коне. Юхан, граф Восточной Фрисландии, был уже там и попросил Эрика спрыгнуть наземь, дабы лед не растрескался еще больше. Эрик не хотел его слушать, Юхан же, видя, что пререкаться некогда, стащил Эрика с коня, а потом прыгнул в воду и спас Сесилию. Принц Эрик был в ярости, никто не мог заставить его переменить гнев на милость. Сесилия лежала в горячке, и пока она хворала, росла ее любовь к тому, кто спас ей жизнь; она выздоровела, они объяснились, но день расставанья был уже близок. В ночь перед тем Юхан в белом своем плаще стал взбираться по каменной стене, держась за шелковую лестницу, и залез в то самое окно; они хотели потолковать о его возвращении и свадьбе на следующий год; они чинно сидели и толковали, и тут под ударом топора дверь развалилась надвое, взошел принц Эрик и занес смертоносное орудие над молодым государем Восточной Фрисландии, Сесилия кинулась между ними; тогда Эрик приказал схватить жениха, заковать в железо и бросить в темную яму, на мороз, где тот и провел всю ночь, а на другой день, не дав ему ни крошки хлеба, ни глотка воды, его швырнули в крестьянские сани и отвезли на суд к королю. Сам же Эрик бросил незапятнанную честь и имя своей сестры в пузырящееся болото злословия, и знатные дамы и городские кумушки полоскали сей тонкий лен в мутных водах напраслины.

Лишь когда в этих залах отворяются большие деревянные ставни, сюда проникают солнечные лучи; в их кружащихся столпах вьется пыль, которую вздымает сквозняк. Здесь теперь склад зерна. В палатах этих обосновались жирные, большущие крысы. Паук прядет под потолочными балками траурные полотнища. Таков Вадстенский замок.

Нас переполняют невеселые мысли. Мы переводим глаза на низкую хижину с дерновой крышею, на которой пасется ягненочек под вишней, что осыпает его своими душистыми лепестками. К дерну клонится наша мысль, оставя богатый монастырь, оставя гордый замок, а над дерном гаснет солнце, а под дерном укладывается спать старая старушка; под ним хранятся воспоминания о могучей Вадстене.

На пароходе находился старообразный мужчина, с таким довольным лицом, что, если оно не лгало, он должен был быть счастливейшим человеком на свете. Так оно и есть, сказал он; я услышал это из его собственных уст; он оказался датчанином, моим земляком и директором странствующего театра. Вся труппа была при нем, она помещалась в большом ящике; он был кукольник. Хорошее расположение духа у него врожденное, сказал он, но его отшлифовал некий политехник, и благодаря этому эксперименту он сделался вполне счастлив. Я не сразу его понял, тогда он в подробности изложил мне всю историю, вот она.

— Дело было в Слагельсе, — сказал он, — я давал представление на почтовом дворе, у меня был великолепный сбор и великолепная публика, совсем неконфирмованная, за исключением двух-трех старых теток! Тут является некто в черном, смахивающий на студента, усаживается, и смеется совершенно к месту, и хлопает, где полагается, ну просто необыкновенный зритель! Я решил узнать, кто он, и слышу, что он выпускник высшего политехнического училища, посланный в провинцию наставлять народ. В восемь часов представление мое закончилось, детям же надо рано ложиться, так что приходится думать об удобствах публики. В девять политехник начал свои лекции и эксперименты, и теперь уже его слушателем был я. Удивительно было все это слышать и видеть. Большая часть, как говорится, превосходила мое разумение, но я невольно думал: если мы, люди, сумели этакое открыть, то смогли бы, верно, продержаться и подольше, прежде нежели нас положат в землю. Он творил всего лишь маленькие чудеса, но все выходило без сучка без задоринки, совсем как в природе. Во времена Моисея и пророков такой политехник прослыл бы у себя в стране мудрецом, а в средние века его бы сожгли. Я не спал всю ночь, а когда следующим вечером давал представление и политехник опять на него пришел, я был прямо-таки в ударе. Я слыхал от одного актера, что в роли любовника он сосредоточивался на одной-единственной зрительнице и только для нее и играл, позабыв про весь остальной зал; политехник был для меня «ею», моей единственной зрительницей, для которой я и играл. Когда представление окончилось, всех кукол вызвали на сцену, а меня политехник пригласил к себе на стакан вина; он говорил о моей комедии, я — о его науке, и, по-моему, оба мы получали от того и другого немалое удовольствие, однако слово по большей части держал я, ведь в его науке было столько всего, чего он и сам не мог объяснить. Взять вот такую вещь: кусок железа, упав сквозь спираль, намагничивается, так что же это? На него нисходит дух, но откуда? То же самое, думается мне, на этом свете и с людьми, по воле Господа они проваливаются сквозь спираль времени, и на них нисходит дух, и являются наполеоны, лютеры и тому подобные личности. «Весь мир — это вереница чудес, — сказал политехник, — но мы так к ним привыкли, что называем их обыденными вещами». И давай говорить, и давай объяснять, под конец у меня возникло чувство, будто он расширил мою черепную коробку, и я откровенно признался, что если бы не годы, я бы немедля поступил в политехническое училище и научился дотошно обследовать мир, и это при том, что я один из счастливейших людей на свете. «Один из счастливейших людей!» — повторил он, как бы пробуя эти слова на вкус. «Вы счастливы?» — спросил он. — «Да, — говорю, — счастлив и желанный гость во всех городах, куда я приезжаю со своей труппой. Есть, правда, у меня одно желание, которое иной раз нападает на меня, точно домовой-обидчик или же мара[65], и омрачает мое хорошее настроение, это — стать директором театра у настоящей труппы, у живых, взаправдашних людей». — «Вы желаете, чтобы ваши куклы ожили, вы желаете, чтобы они стали взаправдашними актерами, — сказал он, — а вы сделались директором, и тогда, по-вашему, вы будете вполне счастливы?» Он так не думал, а я был в этом уверен, мы судили и рядили, и все ж таки никак не сходились во мнении, зато мы сдвигали стаканы с отменным вином, только в вине была чертовщинка, иначе вся история сведется к тому, что я охмелел. Ничего подобного, я был чист, как стеклышко. Комнату словно бы озарил солнечный свет, его излучало лицо политехника, и мне невольно вспомнились древние боги, что, вечно молодые, ходили по свету; я ему это сказал, а он улыбнулся, и я мог бы поклясться, что он — переодетый бог или какой-нибудь его сродственник… так оно и было… моему заветному желанию суждено было исполниться, куклам — ожить, а мне — стать директором у людей.

Мы за это выпили; он поскладывал всех моих кукол в деревянный ящик, привязал его мне за спину, а потом по его веленью я провалился сквозь спираль. Мне и сейчас слышится, как я плюхнулся… я лежал на полу, это сущая правда, а моя труппа повыпрыгивала из ящика, на всех на них снизошел дух, все куклы стали выдающимися, как они сами сказали, артистами, а я — их директором; все было готово к первому представлению; вся труппа желала со мной говорить, и публика тоже. Танцовщица сказала, что, если она не будет стоять на одной ноге, то сборы упадут, все держалось на ней, и она хотела, чтобы обходились с ней соответственно. Кукла, что играла императрицу, желала, чтобы и вне сцены с нею тоже обходились, как с императрицею, иначе она потеряет навык. Тот, кто появлялся на сцене для того лишь, чтобы вручить письмо, напустил на себя важность, словно он был первый любовник, ибо малые, сказал он, так же значимы для художественного целого, как и великие. Герой же потребовал, чтобы вся его роль состояла из заключительных реплик, поскольку им аплодируют. Примадонна желала играть лишь при красном освещении, затем что оно ей к лицу, — и не хотела синего. Прямо как мухи в бутылке, а посреди бутылки — я, директор.