Здесь была старая Упсала, а сейчас лишь несколько крестьянских дворов. Низкая церковь, сложенная из крупного булыжника, — стародавняя, она стоит на останках языческого храма. Каждый курган — это горка, однако же насыпанная человеческими руками. В тонком дерне вырезаны аршинные буквы и целые имена, которые мало-помалу вновь затягивает молодая, пробивающаяся трава. Старая хозяйка из крестьянского дома, что по соседству, выносит наполненный медом рог, отделанный серебром, подарок от Карла Юхана[149]. Путники осушают рог, они пьют за памятники старины, за Швецию и за постоянный помысел сердца: юную любовь! Да, здесь было выпито за тебя! Не одной розе красоты возглашались здесь здравицы, а спустя годы, когда тот же самый путник приходил сюда, она, та самая цветущая роза, уж была положена в землю, гроб ее усыпали своими лепестками розы весны; сладкая музыка ее уст звучала лишь в памяти, улыбка в глазах ее и на губах исчезла, как солнечные лучи, что озаряли при ее жизни курганы Упсалы; имя ее в дерне заросло, сама она в земле, земля над нею сомкнулась, но а вот этот курган, веками закрытый, оказался открыт.

По глубокому проходу, прорытому в недрах кургана, мы приближаемся к урнам, где хранятся кости Инглингов[150], прах королей, земных богов. Старая хозяйка из крестьянского дома зажгла с полсотни восковых свечей и расставила их в ряд в темном как ночь, вымощенном камнями проходе; какое праздничное сияние льется от них на сожженные дотла либо обугленные кости властителей древности. А кто они были? О, земное могущество и великолепие, о, земная слава… тлен, тлен, как и роза красоты, положенная в черную землю, где не зажигают свечей! От воспоминаний остается только имя, от имени — только звук!.. Прочь отсюда, наружу, на вершину кургана, где веет ветер, сияет солнце и за зеленой равниной взору открывается озаренная солнцем любимая Упсала, город студен чества.

Великий шведский король, спаситель Германии, Густав Адольф основал Салу: лесочек поблизости храним еще преданием о юношеской любви доблестного короля, о его встрече здесь с Эббою Браге[151]. Серебряные рудники Салы — самые большие, самые глубокие и самые старые в Швеции, они уходят вглубь на сто семьдесят саженей, что почти равно глубине Балтийского моря. Одного этого уже достаточно, чтобы вызвать интерес к городку; как-то он выглядит сегодня? «Сала, — говорится в путеводителе, — расположена в лощине, в плоской и малопривлекательной местности». И так оно и есть. Окрестности лишены всякой прелести, а проселочная дорога ведет прямо в город, у которого нет своего лица. Он состоит из длинной улицы с одним узлом и несколькими волоконцами; узел — это площадь, а волоконца — переулки, что к ней привязаны. На длинной улице, вернее сказать, длинной для маленького городка, было совершенно безлюдно, никто не выходил из дверей, никто не показывался в окнах. Наконец, к моей радости, поравнявшись со скобяной лавкой, где в окне были выставлены набор булавок, косынка и два чайника, я узрел человека — одинокого, стоящего неподвижно приказчика, который, свесившись через прилавок, глядел в открытую дверь. Наверняка он записал под вечер в своем дневнике, если у него таковой имелся: «Сегодня через наш город проехал путешественник, кто такой, известно одному Господу Богу, но не мне!» Вот что говорило лицо приказчика, а лицо у него было честное.

В трактире, куда я пришел, царила такая же загробная тишина, что и на улице; ворота были закрыты наглухо, но внутри все двери стояли настежь, посреди горницы расхаживал дворовый петух и кукарекал, желая показать, что в доме все ж таки кто-то есть; впрочем, дом был весьма живописен, с открытым балконом, обращенным во двор, — на улице уж очень бурлила жизнь. Там висела старая вывеска и поскрипывала на ветру, как живая. Я видел это из моего окна, а еще я видел, что мостовой на улице завладела трава. Ярко светило солнце, но светило как будто бы в одинокое жилище холостяка, или же на горшок с бальзамином у старой девы; было тихо, как в шотландское воскресенье, хотя дело происходило во вторник; все так и настраивало к «Ночным размышлениям» Янга[152].

Я заглянул с балкона в соседский двор: ни души, но перед тем там играли дети; там был разбит садик из сухих палочек, их воткнули в рыхлую землю и полили водой; там все еще лежал черепок, очевидно, служивший лейкой. Палочки означали розы и герань. То был чудесный сад! Ах! Мы, большие, взрослые люди, играемся точно так же, разбиваем сад с розами любви и геранью дружбы, поливаем их своими слезами и кровью сердца… и однако же они так и остаются сухими палочками, без корня. Это была грустная мысль, я это чувствовал и, дабы сухие палочки превратились в моем воображении в цветущий жезл Ааронов[153], вышел наружу; я двинулся по волоконцам и длинной нити, то бишь по маленьким переулкам и большой улице, где оказалось оживленнее, нежели я смел ожидать; мне повстречалось стадо коров, бредущее домой или из дому, этого я не знаю, они шли без вожатого. Приказчик все еще стоял за прилавком, он через него перегнулся и поздоровался, путешественник ответно приподнял шляпу; это стало в Сале событием дня. Прости, тихий город, выстроенный Густавом Адольфом там, где его юное сердце узнало первую любовь и где серебро залегает глубоко под землей, то есть уже за городской чертою, «в плоской и малопривлекательной местности»!

Я никого здесь не знал, провожатого у меня не было, я и пошел за коровами, и попал на кладбище; коровы побрели дальше, я же перелез через каменную ограду и очутился среди могил, где росла высокая трава и почти на всех надгробных камнях стерлись надписи, лишь на одном или двух можно было разобрать: «В… году», но каком? И кто же здесь упокоился? Все было стерто с камня, как стерт с лица земли тот, кто ныне был прахом во прахе. Какую жизненную драму разыгрывали вы, умершие, в тихой Сале? Над могилами сияло заходящее солнце; на деревьях не шевелился ни один лист; тишина, мертвая тишина царствовала в городе серебряных рудников, который в воспоминании путешественника — не более чем рама, куда заключен свесившийся через прилавок приказчик.

У проселочной дороги, в лесу, стоял одинокий крестьянский хутор; мы прошли прямо во двор; сияло солнце, все окна были отворены, в доме кипела жизнь, во дворе же, под сенью цветущих сиреней, стоял открытый гроб; умершего вынесли сюда, этим утром его должны были хоронить; рядом никого не было, никто не смотрел на него с печалью, никто его не оплакивал, лицо его закрывал белый плат, а под головою лежала большая толстая книга; страницы серой бумаги, в формат писчего листа, все до единой были заложены сухими цветами, сокрытыми и забытыми, — целый гербарий, собранный по разным местам; его тоже должны были опустить в могилу, так потребовал умерший. С каждым цветком была связана глава его жизни.

— Кто умер? — спросили мы, и услышали в ответ:

— Старый студент из Упсалы! Когда-то он, видать, был способным малым, знал древние языки, хорошо пел, да и сам, говорят, складывал песни; да вот спотыкнулся на чем-то и начал топить свои мысли в водке, и спился, ну а растерявши здоровье, попал сюда, а за стол и кров его было плачено. Так-то он был смирен, как дитя, но вот когда находило на него помрачение, тогда с ним было не сладить, он вырывался и бегал по лесу, будто загнанный зверь; но если нам удавалось привести его домой и дать ему в руки книгу с сухими травами, он мог просидеть над ней день-деньской, разглядывая то одну траву, то другую, и по щекам у него частенько катились слезы; Бог ведает, о чем он при этом думал! но только книгу эту он просил положить к нему в гроб, вот она здесь и лежит, через малое время гроб заколотят, и он почиет в могиле.