Мы спускаемся по широкой королевской лестнице; перед нею, там, где Олав Шётконунг некогда протянул железные цепи через меларенский пролив, теперь замечательный мост с лавками наверху и «Стрёмпартерреном» внизу; туда как раз держит курс пароходик «Неккен», набитый пассажирами, которые переправляются из Юргордена на «Стрёмпартеррен». Что такое «Стрёмпартеррен»? Это у стокгольмцев маленькая-премаленькая Villa Reale[98], скажет неаполитанец; это маленькая-премаленькая Jungfernstieg[99], скажет гамбуржец. Это малюсенький полукруглый островок, на который мост опирается своими арками, сад, полный цветов и деревьев; его видно сверху, когда стоишь у высокого парапета. Там, внизу, прогуливаются дамы и господа; играют музыканты, под сводами моста сидят группами семейства и угощаются прохладительными напитками, сквозь зелень им видно открытое море, дома и усадьбы, а еще лес и скалы; ты забываешь, что находишься посреди города.

Вот этот-то мост и соединяет Стокгольм с Нормальмом, где избранная публика по преимуществу проживает в двух длинных, напоминающих берлинские, улицах; однако из всех больших зданий мы посетим одно, а именно театр.

Мы всходим на саму сцену, она имеет историческое значение. Здесь, около первой от рампы правой кулисы, если стоять лицом к зрительному залу, в маскараде был убит Густав Третий; его перенесли вон в ту маленькую комнатку рядом со сценой, между тем как все выходы были перекрыты, а пестрые персонажи, арлекины, полишинели, дикари, боги и богини, снявши маски, бледные от ужаса, сбились в кучу; балет-фарс обернулся подлинной трагедией.

Этот театр был родимым домом Йенни Линд; здесь она совсем еще девочкой пела в хоре, здесь она ребенком впервые выступила, заслужив поощрение; здесь она узнала бедность и горе, когда у нее пропал голос, проливала слезы, возносила смиренные молитвы своему Богу; отсюда северный соловей вылетел в мир, проповедуя чистоту и святость искусства. До чего же красив вид из этого окна наверху: на воду и «Стрёмпартеррен», на огромный, величественный дворец, на Ладугордсландет с большими казармами, на Шепсхольм и отвесно подымающиеся из воды скалы Сёдермальма с садами, дачами, улицами и проглядывающими меж зеленых деревьев церковными куполами. Там стоят корабли, во множестве, борт о борт, с развевающимися флагами. Прекрасное, что открывается взору поэта, должен увидеть и мир; катитесь, руны! Перед нами целиком развернута красочная панорама, которую обрамляет радуга. Смотри же! Солнце на закате, над Седермальмом сгущаются сумерки, серое все более и более темнеет, образуя смоляной фон, на котором обрисовывается двойная радуга; дома так ярко озарены солнечными лучами, что стены их кажутся прозрачными; только что распустившиеся липы в садах выступают навстречу точно свежий молодой лес; готические здания на острове сверкают длинными, узкими стеклами, как при праздничной иллюминации, а сквозь темные ели из окон, что позади, льется, дробясь на тысячу огней, свет, на деревьях как будто бы пылают рождественские свечи; все ярче и ярче становятся цвета радуги, фон же — все черней и черней, а мимо, высвеченные солнцем, пролетают белые чайки. Одной ногою радуга упирается в кладбище, расположенное высоко наверху в Сёдермальме. По народному поверью, там, где радуга касается земли, зарыт клад. Радуга оперлась об одну из могил, там покоится Стагнелиус[100], прекраснейший шведский скальд, такой молодой и такой несчастный; в той же могиле похоронен Никандер[101], что пел о короле Энцио[102] и о «Lejonet i öknen»^{14}, пел c кровоточащим сердцем; свежий виноградный лист остудил рану и погубил певца. Мир праху, и да здравствуют песни! Мы подходим к вашей могиле, на которую указует радуга. Вид отсюда чудесен. Дома в мощеных крутых улицах подымаются террасами; идя узкими переулочками, взбираясь по бревенчатым лестницам, пешеход может сократить себе пучь, и при этом отовсюду — вид сверху, вид на воду, скалы и зелень. Красивое место для жилья, здоровое место, хотя и не такое аристократическое, как возле брункебергского песчаного кряжа; но оно таким станет! Когда-нибудь на скалистой земле Сёдермальма проляжет стокгольмская Strada Balbi[103].

Мы стоит наверху. Какой еще город в мире может похвастать лучшим видом на соленый фьорд, на свежее море, на башни, купола, скопление домов и дворец, который сделал бы честь самому королю Энцио, а вокруг — черные, строгие леса с дубом, елью и сосной, так по-северному дремлющие в лучах заходящего солнца. Смерилось, наступает ночь, внизу в городе загорелись огни, наверху в небе загорелись звезды, к звездному полю возносится башня церкви на Рыцарском острове[104], звезды просвечивают сквозь нее; она словно из кружев, но каждая нить отлита из чугуна и толщиною в бревно.

Туда, в эту церковь, и направляемся мы этим тихим вечером. Здесь царство духов. Погляди, в сводчатых проходах на резных деревянных конях посажены доспехи, в которые некогда облачались Магнус Ладулос. Кристиан Второй, Карл Девятый[105]. Здесь истлевают тысячи знамен, что развевались некогда на игрищах и под музыку; под градом стрел и под громом пушек: длинными лохмотьями свешиваются они с древка, иные же древки брошены наземь, ибо знамена давно уже рассыпались в прах. В этих стенах почивают в серебряных и медных гробах почти все короли Швеции. Из главного прохода в открытую решетчатую дверь видны поставленные друг на друга барабаны и развешанные знамена; здесь хранится окровавленная рубаха, а в гробу истлевает Густав Адольф. Но а кто мертвый сосед в часовне напротив, в другом боковом проходе? Там под стеклом лежит простреленное платье, на полу — пара тяжелых, толстых сапог, — они принадлежали королю-герою, скитальцу, чье королевство ныне — сей тесный гроб, Карлу Двенадцатому.

Эти своды священны! Под ними собрались могущественные мужи столетий, недолговечные, как съеденные молью знамена, немые и вместе такие красноречивые. А снаружи волнуется жизнь; в мире все идет своим чередом; в старых домах сменяются поколения, сменяются сами дома, однако же Стокгольм был и остается сердцем Швеции, градом Биргера, и лик его постоянно омолаживается, постоянно хорошеет.

Юргорден[106] — это целый кусок суши, превращенный в сад самим Господом. Поедем-ка туда, мы пока еще в городе, но перед дворцом — широкая, вытесанная из камня лестница, спускающаяся к воде, где стоит далекарлийка[107] и звонит в бронзовый колокол: на борт! Лодок здесь достаточно, выбирай любую, все — с колесом, его вертят далекарлийки. На далекарлийке сорочка из грубого белого полотна, красные чулки с зеленою пяткой и башмаки на неимоверно толстой подошве, с передком, который доходит до самой голени; лодка ее украшена зелеными ветками, и вот она уже стремительно отплывает. Перед нами вырастают дома и усадьбы, показываются церкви и сады, Сёдермальм возносит их выше корабельных мачт; пейзаж напоминает Босфор возле Перы[108]; пестрый наряд далекарлийки сойдет за восточный, и слышишь, ветер доносит до нас меланхолические звуки свирели, два бедных далекарлийца играют в гавани музыку, это те же меланхолические, протяжные звуки, что выдувают болгарские музыканты на улицах Перы. Мы высаживаемся на берег в Юргордене. Какое обилие экипажей, движущихся рядами по широкой аллее, какие толпы нарядных прогуливающихся людей всех сословий! Вспоминается Вилла Боргезе[109], куда во время сбора винограда идут проветриться римляне и иностранцы. Ты в парке Боргезе, ты на Босфоре — и вместе с тем далеко на севере. Привольно раскинулась ель, береза склоняет свои ветви так, как умеет одна лишь плакучая ива, а какие невероятно красивые, огромные дубы, даже сучья их подобны могучим деревьям, они так и просятся на картину; перед нами простираются чудесные зеленые лужайки, а совсем рядом катит свои зеленые, глубокие воды фьорд, как если бы он был рекою; пристань пестрит судами, большие корабли с раздутыми парусами, один выше другого, пароходы и лодки причаливают и отчаливают.