И его уже увозить, как подходит к нам девушка прямо в коридоре, красивая такая, как ангел, и говорит:

– Я пришла Андрея Юрьевича перевязать.

И представляешь, стала ему раны обрабатывать, перебинтовывать. И мы спрашиваем: «Как же тебя, звать, красавица?», а она отвечает:

– София.

А я ещё подумала, где же наши Вера, Надежда и Любовь? Это я потом узнала, что это дочь отца Андрея, что она сама захотела помочь, узнав историю мученика Андрея нашего. Вот какие люди бывают. Потом София спросила наш адрес и приезжала каждый день, раны обрабатывать гноящиеся.

Ну повезли мы Андрея обратно, в нашу больницу, в гнойное. Привозим, его дежурный хирург осмотрел, нас отозвал в сторонку и сходу говорит:

– У него гангрена. Надо срочно ногу ампутировать.

Я уже ко всему была готова, ну надо так надо. Да и там такая нога, что… без слёз не взглянешь. А Дима ещё спрашивал покуда. Сначала вроде говорил по колено, а потом вроде сознался, что по самое, так сказать, не хочу…

Ну мы заходим обратно, к Андрею, и рассказываем ему всё как есть. А ведь согласие его формальное надо по закону, он же в сознании. И представляешь, он говорит:

– Нет, наотрез отказываюсь ногу отнимать. Так и запишите – отказываюсь категорически!

Видимо понял он всё, не захотел дальше мучиться. Дима потом ещё консультировался с церковью, не будет ли это считаться самоубийством, но ему дали ответ что нет, это последняя воля.

Но в тот момент мы все и врачи стали уговаривать его на операцию. Счёт-то на часы шёл, уже не на дни. Главный хирург, заместитель заведующего гнойным отделением, лично к нему пришёл и говорит:

– Андрей Юрьевич, ну зачем Вам эта нога? От неё одно мучение, да и не осталось почти ничего, одна гнилушка. А так и боль пройдёт, а потом протез Вам сделаем. Вы ещё танцевать у нас будете, помните «Повесть о настоящем человеке»? Ну что, отрезаем?

А тот твердит своё:

– Отказываюсь.

Мы и так его уговаривали, и эдак, и врачи к нему ходили. Там уже время до наркоты дошло, стали ему уколы делать из лекарств этих, подотчётных строгой отчётности. И впал он как будто в забытье, между сном и реальностью, лежит, глаза закрыл, а я у кровати с медсестрой разговариваю, которая уколы делает. Так она мне рассказала, что у неё тоже тяжёлая ситуация, что муж что-то натворил и его посадили. А Андрей-то вроде в отключке, в беспамятстве, а тут вдруг как спросит сзади нас:

– А на сколько его посадили, по какой статье?

Мы аж чуть не подпрыгнули. Представляешь, вроде спит, а всё слышит, понимает.

Тётя Галя, как будто вспомнив этот юмористический эпизод, вроде как даже улыбнулась краешком губ сквозь слёзы.

– Так вот, и так мы его, и эдак, а он всё одно твердит: «Отказываюсь ногу отнимать и всё тут». Мы говорим врачам – он же не в себе, он недееспособен, давайте мы подпишем согласие. А они – нет, говорят, признаков невменяемости нет, ничем не можем помочь.

Я в слезах к заведующей, на колени упала, прошу, та женщина вроде с пониманием. Говорит единственный шанс – пойти к главврачу, собрать консилиум, и чтобы консилиум решил, что ампутировать конечность жизненно необходимо, тогда могут обойтись без согласия. Это я теперь понимаю, что она меня успокаивала, чтобы отделаться. Ну и выпроводили они нас, ночь ещё пролежал Андрей в больнице между реальностью и небытием под наркотиками. Наутро мы приехали, потом заведующая сходила к главврачу. А тот говорит, мол, вы что, с ума сошли, никаких консилиумов, собирайтесь все вместе родственники с врачами и идите к нему последний раз, оценивайте вменяемость и получайте согласие на операцию.

Заведующая от него ко мне пришла, рассказала решение, а потом и говорит:

– Я, конечно, солдат. Мне-то что, скажут ногу отрезать, дело нехитрое. Только подумайте, ведь это последняя воля больного. Имейте уважение. Да и честно говоря, вообще после операции заживёт ли рана, большой вопрос с его сахаром, у него же свёртываемость нулевая. И к тому же… Вы же не думаете, что гангрена вечна, с ней счёт то на часы ещё вчера был… сепсис скорее всего уже начался…

Понятное дело, уговаривает, чтобы не резать лишний раз. Сходили мы ещё раз к нему в палату, а Андрей всё своё твердит: «Я всё понимаю, я вменяемый, отказываюсь от операции!». Вот такой упёртый, а так глядишь может прожил бы ещё полгода.

– Да, – вступил в разговор отец Сашки, – у меня вот у товарища на работе, у Козлова, тоже вот так жене ногу отрезали, из-за сахарного диабета, полгода она потом ещё полежала, потом вторую и всё… После второй она уже не оправилась.

– Тут и молодые-то помирают, да вспомнить хотя бы певицу, ну эту, как её, симпатичная такая была в молодости… тоже от сахарного диабета померла, сорока не было…

– Юля Началова?

– Ага, вот она, так у неё говорят всё вообще с мизинца началось, отрезали, глядишь бы ещё пожила… А так сепсис и кранты…

– Ну вот, а потом заведующая мне и говорит, мол больше я его здесь держать не могу. Во-первых, запах. Но запах что, люди ко всему привыкают. Во-вторых, палата общая, других коек нет, у неё там пациенты после операции, а тут гнойная гангрена, это же бациллы, зараза, не имею права его дальше держать. Ну и выпроводили нас восвояси, больше ничего слушать не захотели, дали с собой таблеток обезболивающих сильных с наркотиками, «Лирика», кажется называется. Да я успела-то дать ему всего три таблетки. Она, заведующая, кстати, сказала, что наркоманы их как раз и пьют, только по нескольку штук сразу.

Ну и пролежал он ровно день, дала я ему эти три таблетки и захожу под вечер, часов в 6, а он не реагирует на меня. Я ему: «Андрей, Андрей!», а он – нуль эмоций. Я давай по щекам хлестать, водой поливать – никакого эффекта. Ну вызвала сразу скорую, те приехали, померили давление – 60 на 40. Они что-то проверили ещё, кардиограмму сняли, говорят – он в коме, но стабилен…

– Да-да, помню, когда баба Маня помирала, ей тоже скорую вызвали, она ещё ехала шесть часов. Приехали, давление померили, вкололи глюкозу и уехали. Так всё это, для вида.

– Нет, эти говорят нам: «Давайте, мы его забираем, там уже никакого согласия не требуется, ногу режем и реанимируем, он стабилен, может выживет». Но я вспомнила слова заведующей про последнюю волю и написала отказ. Он пролежал целые сутки в коме, а было ровно тридцать первое декабря… И потом ровно пол шестого скорая сама приезжает, мы её даже не вызывали, видимо проверять положено. Опять пульс померили, давление, опять нам предлагают забрать, ногу отрезать и реанимировать, я второй отказ им написала. И как они уехали, полчаса прошло, я захожу в его комнату… а он… не дышит.

Тётя Галя зарыдала, а когда отошла повернулась к Сашкиному отцу и сказала:

– Толя, ты может поменяешь мне лампочки, вон те, встроенные в подвесной потолок, а то у меня нет теперь никого, а мои сам знаешь – один профессор, второй спортсмен, для них лампочки поменять матери – как в космос слетать. А я тут мастера вызывала, так он за три тысячи что-то сделал, они погорели-погорели, да и опять потухли. Представляешь, за целых три тысячи, а они потухли…

Сашкин батя оделся и побежал в магазин, за лампочками…

Начали собраться люди на похороны. Сначала приехали сын покойного с внуком. Как положено, все в чёрном. Сын, Дмитрий, кандидат наук, завкафедрой в Универе, «дядя Дима», как мы его называли. С заметным животиком, среднего роста, приземистый, чернявый, толи в отца, толи в деда, с большой лысиной, вокруг которой клубилась чёрная растительность и в огромных квадратных очках. Одет он был в серый костюм, тёмную куртку, а на спине болталась неизменная сумка-планшет, с эмблемой какого-то семинара. В общем и целом, Дима внешне представлял собой классического научного деятеля или преподавателя, ровно так, каким его рисует воображение каждого из нас. Внук, Борис, напротив в отличии от отца, был высокого роста, симпатичный, стройный, одет в коротенькое франтовское пальтишко, модные короткие джинсы. В его лице прослеживалась явно смесь генов и кровей, делавших его необычным и наверняка привлекательным для женского пола. Они поздоровались с гостями, матерью, начали заниматься подготовкой и обсуждать хозяйственные вопросы. Дима деловито что-то организовывал, ему периодически кто-то звонил. Борис поначалу общался свободно, но потом замолчал, замкнулся в себе.