Чуть позже они стали свидетелями, точнее, слушателями страшного скандала на тему «Кто насрал?!». Просто страшного. Дело в том, что старший лейтенант Грач навалил в импортный фаянс не просто кучу, а настоящую пирамиду, как на грех, увенчанную сливовой косточкой. Как будто нарочно. Вызывающе.

Итогов было два. С любовницей Гриша Фридман расстался с жутким скандалом, а чуть позже через микрофоны скрытого прослушивания удалось установить, у кого он хранил свою кассу. И все потому, что он засуетился, обнаружив в своем унитазе выдавленную из офицерской плоти косточку.

А какая мораль? Да какая может быть в офицерской косточке какая-то уж особая мораль! На другие-то пирамиды люди со всего света ездят смотреть, а тут, считай, один Фридман и видел, в результате чего сел в тюрьму. Теперь, наверное, он бизнесмен.

Есть в моей биографии эпизод, когда я был офицером. Нет, без дураков, все по правде – погоны с одним просветом, портупея, пистолет в кобуре, утром подъем, вечером отбой, раздолбаистые солдаты и – куда без них! – командиры. А все вместе это называлось военными сборами. Представьте себе сотни четыре гражданских, которых оторвали от жен и пивбаров, нацепив на них военную форму.

Разместили нас в чистом поле, заставив полтора месяца жить в палатках. Оно, конечно, лето, среднерусская природа, в ста метрах кладбище, до других примет цивилизации, в том числе винных магазинов, далеко, так что радости мало. Надо сказать, что должность мне досталась не самая, так сказать, героическая – замполит. Если по-старому, то политрук. От всех политруков, с которыми меня сводила жизнь, у меня остались не самые лучшие воспоминания, так что сами понимаете, как я себя чувствовал, оказавшись в этой роли. И надо ж такому случиться, что в тот период я не пил. В смысле совсем, ни капли. Не потому, что зашился или еще что-то в этом роде, хотя происходило это не совсем по моей воле, а по медицинским показаниям. Так что в те немногие моменты, когда в нашей офицерской палатке появлялось спиртное, я не мог вместе со всеми снять стресс и расслабиться, как то издавна водится у господ офицеров. То есть в этом смысле я не грешил, чему, впрочем, не особо радовался, но как-то так получилось, что залетал я чаще других и, соответственно, чаще же попадал в наряд. Хотя не исключено, что попадал я туда по причине своей полной ненужности боевому подразделению.

Вообще-то попал я туда по чистому недоразумению. Сначала, когда в военкомате меня известили о присвоении мне первого офицерского звания, то долго не могли решить, какую воинскую работу мне можно доверить, и, что-то там прикинув, записали меня в политработники, коли уж ни на что, надобное Советской Армии, я не способен. А поскольку во время прохождения срочной службы я служил в части, по соображениям сугубой секретности отнесенной к связи, то меня и приписали к связистам. Такой своеобразный вариант воплощения одного из советских лозунгов, гласящего, что безработных у нас нет, в простонародной интерпретации звучащего как «Была бы шея, а хомут найдется». Впрочем, подозреваю, что военкоматы и по сей день руководствуются этим принципом, то есть ищут шеи для уже заготовленных хомутов.

Часть, в которую мы попали, занималась и, наверное, по сей день занимается организацией и обеспечением правительственной связи. Как это выглядело в натуре? На большой поляне, огороженной веревочным забором и украшенной табличкой «Автопарк», стояло около сотни грузовиков с кунгами, набитыми аппаратурой, до того несколько лет хранившихся в режиме консервации. Все это нужно было подготовить к работе, наладить и настроить, чтобы потом, в день и час «Икс» запустить и осуществить сеанс связи.

Таким образом инженеры, операторы и водители в течение дня были заняты делом, а замполитам вроде меня ничего не оставалось как нести службу, «ободренные» тем, что в случае реальных военных действий именно по таким узлам связи наносится первый ракетно-бомбовый удар, дабы лишить верховное командование средств связи и управления войсками.

Впрочем, под видом работы многие весьма недурно проводили время.

Был среди призванных офицеров один мой знакомый, назовем его Артемом Кошкиным, которого в те дни я знал еще не очень хорошо. По правде сказать, главное, что я знал о Тёме, так это то, что он понемногу фарцевал, то есть спекулировал. Почему-то именно с ним происходили всякие истории на тех сборах.

Каждое утро после развода Кошкин, взяв подмышку какие-то бумаги, отправлялся в автопарк, где в закрытых кунгах и под капотами должна была кипеть работа. Признаюсь, я ему завидовал. Вот человек при деле, каждый день выполняет свою инженерскую работу и чувствует себя нормально, а я в этом лагере мотаюсь, как известно что в проруби, и маюсь от безделья.

Однажды вижу, Тёма идет от автопарка страшно расстроенный. Страшно. У него есть удивительная способность все делать с серьезным, невозмутимым видом, он даже о вещах ему неизвестных говорит с невероятной убежденностью в своей правоте и поступает тоже с полной уверенностью в том, что он прав. Такой вот не сомневающийся человек. Спорить с ним не то что невозможно – бессмысленно. Оттого, наверное, у него почти не бывает плохого настроения, а тут вдруг на тебе, на человеке лица нет. То есть действительно что-то случилось.

Тут я оговорюсь, что торчали мы на той поляне уже с месяц, если не больше.

– Ты представляешь, – говорит, – мне сейчас сказали, что с нашей антенны идет СВЧ. (Примеч. СВЧ – сверхвысокая частота. Такая же, только меньшей мощности, излучается домашними СВЧ-печами.)

– Ну и что? – не понял я.

В моем представлении, человек, занимающийся настройкой такой сложной, ответственной техники, – инженер! – должен это знать. Ну а нет, так нечего расстраиваться. Во всяком случае я повода для огорчения не видел.

– Так от нее импотенция бывает!

—?

– Ну я целый месяц под ней с книжкой пролежал. А еще удивлялся, почему так быстро загораю. Прямо как на юге.

И все это – с абсолютно серьезным лицом, с полной и искренней убежденностью в том, что его личная трагедия не может не тронуть мир. Весь мир!

Так одна из моих иллюзий по поводу кипящей работы развеялась.

Боеготовность нашего подразделения должна была подтвердиться в один из последних дней сборов. Для этого должна быть объявлена «внезапная» тревога, по которой личный состав бросается к машинам с оружием в руках, занимает свои места, машины делают стокилометровый марш, а по возвращении разворачиваются все виды связи, укладываясь в нормативы.

Ни о какой внезапности речь, естественно, не шла, день и час были известны заранее, личный состав заблаговременно и неоднократно проинструктирован, техника проверена и т. д. и т. п.

Тревога прозвучала не то в три, не то в четыре утра, еще даже рассветать не начало. Почти все офицеры должны были выехать старшими машин, командир, суровый такой полковник, впереди на белом коне, то есть на УАЗе. Никакой особой суеты не было, потому что все уже было отрепетировано, к тому же командир пригрозил, что, ежели мы не уложимся в норматив, то сборы будут продлены, а всем они смертельно надоели, нам отчаянно хотелось домой.

Я стою у своей машины, курю, на улице зябко, жду, когда остальные автомобили выедут с территории автопарка, когда мимо меня пробегает Кошкин. И опять – лица нет.

– Что случилось?

– Ты пистолет не видел?

– Чего? – не понимаю я и механически лапаю свою кобуру, хотя можно этого и не делать, потому что тяжелый ПМ чувствительно оттягивает мою портупею.

– Я пистолет потерял.

– Как?

Действительно, как такое возможно, потому что из застегнутой кобуры даже при всем желании его невозможно вытряхнуть. Да из не застегнутой потерять сложновато, ну а уж если выпал, то это сразу чувствуется. Так что мое недоумение понять можно. А вообще-то за потерю боевого оружия светит трибунал.

И он мне объяснил. Выходя их палатки, Артем не в кобуру его сунул, а, чтобы ляжку не натирать, положил пистолет в газетку, которую прихватил с собой, чтобы в дороге почитать. А газетку – подмышку. И где-то по пути к автопарку, на этих ста или ста пятидесяти метрах, обронил оружие в траву. Повторяю, еще не рассвело. Как искать, где? Темень!