А Платон и вправду был безумцем. Читателю достаточно ознакомиться с его описанием жизни в Афинах времен Атлантиды, чтобы понять: он строил свои сочинения на выдумках, приходивших ему в голову, хотя, надо сказать, более или менее связных. И воспринимать всерьез его выдумки и бред — большая, нелепая ошибка. Если бы все его произведения вдруг исчезли, человечество от этого ничего бы не потеряло. Впрочем, я считаю, что человечество ничего бы не потеряло, если бы оно само вдруг исчезло. Человечество не сломить, и это называется гуманизм. Но Платон нанес ему колоссальный вред. Именно с него началось то ошибочное понимание человека и его природы, на котором зиждется вся эта бессмысленная болтовня о душе. Я не стану подробно рассуждать об этом, только скажу, что с медицинской точки зрения человек — всего лишь биологический вид, один из множества, обладающий некоторыми способностями, отличающими его от других животных, но, в сущности, по своему устройству полностью соответствующий их природе, которая гораздо более разнообразна, чем мы себе представляем. Не каждый гуманист вам это скажет, но человек — всего-навсего просто труба. И таковыми являются все биологические виды, за исключением минералов и растений. Человек — просто одно из этих существ. Труба, через которую проходит природа — в один конец входит, а из другого — выходит. Это один из способов, с помощью которого она осуществляет круговорот, то есть находится в постоянном движении. (Спешу добавить, что тут напрашивается иное предположение, а именно: природа является той трубой, через которую проходит человек, — с одной стороны входит, с другой — выходит! Но это предположение ошибочно! Вообще-то, все вещи своей очевидностью в корне неверны. Самое жалкое и обычное нечто — ближе всего к истине). Какая душа? Какое бессмертие? Они хоть слышат то, о чем говорят? Взять хотя бы поросенка, которого поглощают на Рождество Христово. Неужели у него есть душа? И так ли уж трудно, связывая два эти понятия, доказать, какая бессмыслица заполняет их умы — есть ли душа у поросенка и бессмертна ли она? Так нет же! Они считают себя особенными, отличающимися от всех других. Несмотря на то, что сами живут, как свиньи, зачастую совершая гораздо более страшные, уродливые и бессмысленные поступки, чем эти добродушные животные. И, разумеется, все они — гораздо более ненасытны и суетны. Люди — самое страшное животное, говорю я вам, и неслучайно именно они властвуют в этом мире. Etc.
3. ДЛЯ ПРИЯТНОГО ВРЕМЯПРЕПРОВОЖДЕНИЯ
Поскольку я опасаюсь, что читателю, возможно, наскучили разные медицинские подробности, которыми изобилует этот опус, или, по крайней мере, будет изобиловать, я предложу ему развеяться, рассказав о нашем с доктором Монардесом посещении Англии, куда мы отправились по приглашению уже упомянутого сеньора Фрэмптона. В свое время сеньор Фрэмптон покинул Кадис на одном из кораблей доктора Монардеса и Нуньеса де Эрреры, перевозившем рабов, и с тех пор чувствовал себя у него в долгу.
Приятным летним днем мы вышли из Кадиса на каравелле «Игиена». Перед нами расстилался Океанус окциденталис.[2] Справа оставалась освещенная солнцем Коста-де-ла-Лус.
— Дураки, которые зачитываются Платоном, с давних пор заняты поисками Атлантиды, — заметил доктор Монардес, усевшись в плетеное кресло на палубе с книгой в руках и скрестив ноги на куче корабельных канатов. — А она здесь, прямо у них перед глазами.
Я осмотрелся вокруг: Коста-де-ла-Лус, Океанус окциденталис, портовый остров, каравелла «Игиена», доктор Монардес.
— В каком смысле? — с недоумением спросил я.
— В том смысле, что речь идет о Кадисе. Этот остров в свое время назывался Гадера. И имя города связано с ним. Сначала это был Гадиз, потом Гадес, а впоследствии Кадис. Сейчас это Исла де Кадис. О нем идет речь. Он лежит за Гераклитовыми столбами.
Заметив мой недоверчивый взгляд, доктор Монардес сказал: — Эта земля очень древняя, Гимараеш, это Андалусия. Здесь люди живут, можно сказать, с первых дней сотворения мира. В Англии, куда мы сейчас направляемся, еще ветер свистел между холмами, а здесь уже были людские поселения.
— Да разве же это люди! — хмыкнул я презрительно. — Страшно сказать! Обезьяны, дикари!
— Лучше уж обезьяны и дикари, чем ветер, дующий в задницу, — рассудительно возразил доктор Монардес. — А ты знаешь, дружок, что во дворе одного из своих домов, у реки Гвадалквивир, я однажды нашел древние глиняные сосуды. Напомни мне когда-нибудь, чтобы я тебе их показал.
— Обязательно, — заверил я его, зная, что говорю неправду. Вряд ли найдется что-то, что интересует меня меньше, чем древние глиняные черепки. Доктор Монардес, хоть и великий врач, не был лишен слабостей, подобно любому человеку (но не каждый человек становится великим врачом).
Некоторое время мы ехали молча, но потом доктор оторвался от книги, которую читал, и с раздражением сказал:
— Слушай, что пишет один простак из северных земель: «Часто смеяться и много любить; иметь успех среди интеллектуалов; завоевывать внимание к себе со стороны честных критиков; ценить прекрасное; отдавать всего себя чему-то; оставить мир после себя чуть-чуть лучше».[3]
В следующий миг доктор неожиданно резко захлопнул книгу и швырнул ее в море, выкрикнув вслед: — Глупец! Успех — это быть богатым и обладать идеальным физическим здоровьем. Богатым и здоровым! Только это и ничего другого! Нет сил больше терпеть это пустозвонство! — обратился ко мне доктор Монардес. — Чешут языками, лгут себе и другим, якобы они — нечто иное, а не самые обычные неудачники, и эту ложь называют «философией».
Произнеся это, он снова повернулся лицом к морю и продолжил: — Все сочинения нужно скормить рыбам. Глядишь, какая-то из них и заговорила бы мудро.
Я засмеялся и сказал:
— Вроде золотой рыбки, сеньор…
— Золотой? Ни в коем случае! — возразил доктор Монардес. — Она была бы глиняной.
— Но зачем вы читаете столь досадных авторов, сеньор? Читайте Рабле! Вот поистине великий писатель!
— Что дает тебе основание так думать? — спросил доктор Монардес, поскольку избегал читать подобного рода литературу и испытывал к ней презрение.
— Потому что он — медик, как и мы, — ответил я. — Три его первых книги изъяты, а четвертая запрещена парламентом.
— Ничего удивительного, — кивнул доктор. — Что представляет собой парламент? Это место, где собираются представители провинций. Чего можно от них ожидать, кроме наглого сочетания глупости и жульничества? Слава богу, что в Испании нет подобной мерзости!
— А из поэтов, — продолжил я вдохновенно, — самый великий — Пелетье дю Ман. Какая прекрасная о поэзия! Его книга «L’Amour des amours» — это цикл сонетов, за которыми следуют стихи о метеоритах, планетах и небесах. Кто-нибудь другой написал такую книгу? Никто!
— Действительно, — согласился доктор. — Но ты удивляешь меня, Гимараеш. Я думал, что тебя интересует только медицина.
— Так и есть. А подобные книги я читаю в свободное время, если они попадаются мне в руки. А вы себя зачем истязаете этими замороченными глупцами?
— Поскольку я человек Ренессанса и гуманист, — ответил доктор. — Я должен их читать.
— Ренессанс… Гуманист… Кого это интересует? — сказал я. — Вы, сеньор, человек богатый, многого добились в жизни, сделали карьеру. Зачем вам этот Ренессанс и гуманизм?
— А это дань моде, дружок, большая сила, словно крылатая птица. Это намного важнее, чем ты, должно быть, себе представляешь. Наверное, мне следовало тебе разъяснить кое-что для правильного понимания данного вопроса, дабы в один прекрасный день ты не упрекнул меня в том, что я научил тебя многим вещам, а этому — нет. Тебе, Гимараеш, следует научиться различать два вида модных тенденций. Одни из них — однодневки: утром появляются, а к вечеру о них уже забывают. Но другие дают результат лишь спустя какое-то время. И если ты хочешь добиться в жизни чего-то большего, ты должен научиться распознавать и придерживаться только их. Возможно, завтра никто не станет придавать значение тому, богат ты или беден, добился ты успехов в медицине или нет. Единственное, что будет иметь значение, так это то, являешься ли ты гуманистом и человеком Ренессанса.