— Кто там меня звал? — раздался чей-то голос, и словно сама Судьба заставила меня повернуться, так как обладатель этого голоса уже собирался уходить.

— Сюда, сюда, — выкрикнул я и поднял руку вверх. Разносчик меня заметил и наклонился ко мне над столиком. — Мне немного потрошков, — выкрикнул я ему.

— Сейчас, сэр, — прокричал он мне в ответ и растворился в дыму, словно дух святого Санчо в Каса-де-лас-Торресе, или святого Ансельма в Малаге, или святого Николая Чудотворца в Сьерра-Бланке. В Испании полно привидений, которые постоянно исчезают.

А публика тем временем стала топать ногами. Продолжая кричать, я тоже затопал. Тут кто-то потряс меня за плечо. Это был доктор Монардес.

— Гимараеш, — крикнул он мне прямо в ухо, — у тебя еще есть сигариллы?

— Уууу! — закивал я утвердительно, продолжая кричать. Сунув руку во внутренний карман, я достал одну сигариллу и через плечо протянул ее доктору.

— Дай тебе бог здоровья! — поблагодарил доктор.

— Увы, бедный Йорик, — послышалось со сцены, когда шум немного стих. -Я знал его, Горацио!

— И я его знал, — выкрикнул мистер Перки. Все засмеялись.

Между тем слуга принес мне потрошки, от которых исходил божественный запах. Мне захотелось попробовать, как это — передавать еду с помощью шпаги. Я попросил шпагу у мистера Джонсона, наколол на нее кусочек и протянул через доктора Монардеса мистеру Перки:

— Это тебе, мистер Перки!

Тот положил руку на сердце и слегка поклонился.

Сеньор Джонсон, весь окутанный дымом из трубки, в это время говорил о чем-то с соседом по другую руку, иногда сплевывая прямо мне на ноги. Разумеется, невольно. К слову сказать, те, кто курит трубки, много плюют. Поколебавшись немного, я похлопал его по плечу и сказал:

— Приятель, ты плюешь мне прямо на башмаки.

— Серьезно? — удивился сеньор Джонсон. — Тысячу извинений, друг.

Здесь все так говорят: «Тысячу извинений». Кто тебе станет извиняться в Испании? Если ты потребуешь от кого-то извинений, он воспримет это как обиду.

— Сейчас слушай внимательно, — сказал сеньор Джонсон, пыхтя трубкой, — великая фраза. Этот Бил… всегда так делает… добавляет какую-нибудь гениальную фразу в море глупости.

Он кинул в рот два орешка. — Вот, сейчас, сейчас, — поднял палец вверх сеньор Джонсон. — Сейчас!

— Что ему Гекуба, что он Гекубе, чтоб о ней рыдать? — послышалось со сцены.

— Потрясающе! — воскликнул я и взмахнул руками.

— Правда?! Браво! Браво! — зааплодировал сеньор Джонсон.

— Браво! — закричал и я.

Таланты поддержали нас. Но я думаю, что наш энтузиазм очень быстро сошел бы на нет, если бы к нам не присоединился тот могучий голос из партера.

— Браво! — загудел левиафан и зааплодировал. Его аплодисменты звучали, как пушечные раскаты.

«Интересно, кто этот гигант, этот Гаргантюа?» — подумал я и обернулся к партеру. Но он тонул в клубах сизого дыма, поэтому людей невозможно было различить.

Вскоре уже все зрители кричали «браво» и аплодировали. Кто-то начал свистеть. Мы тоже стали свистеть. Мистер Перки, доктор Монардес и сеньор Джонсон опередили тех, кто снова стал улюлюкать. Разумеется, я тут же присоединился к ним. И средиобщего крика из партера донеслось мощное «Уууу! Уууу!»

— Уууу! — подхватили и мы.

Вскоре все в зале кричали «Уууу!» и топали ногами.

«Вот так все и происходит в действительности», — внезапно подумалось мне, не знаю почему. Но в такой обстановке какие только мысли не лезут в голову человеку.

— А я, скорбя, свое приемлю счастье, — сказал со сцены прекрасно одетый господин и подошел к нам. Он взял из рук сеньора Джонсона трубку, затянулся два раза и вернулся на свое место, сопровождаемый громом аплодисментов.

— Это Фортинбрас! — прокричал мне сеньор Джонсон. — Он неповторим!

— Возьмите прочь тела! — продолжил «неповторимый» человек и поддел носком обуви одно из лежащих на сцене тел. — Подобный вид пристоен в поле, здесь он тяготит.

Спустя немного времени трупы поднялись с пола и стали раскланиваться публике.

— Что? Неужели кончилось? — выкрикнул я. — Великолепная пьеса.

Публика встала и разразилась бурными аплодисментами, сопровождая их приветственными возгласами.

В суете я невольно толкнул тарелку с потрошками. С невероятной ловкостью доктор Монардес сумел поймать ножом один кусочек прямо в воздухе и невозмутимо, молча отправил его себе в рот.

— Черт бы все побрал! — выругался я, глядя на разбросанные по полу потрошки, но не переставая при этом аплодировать.

На этом вечер закончился.

— Какая великолепная пьеса! — восхищенно сказал я сеньору Джонсону, когда мы вышли наружу и вдохнули прохладный лондонский воздух.

— Да, здешний зритель очень взыскателен и с отменным вкусом. Ему не подсунешь какую-нибудь ерунду, — ответил сеньор Джонсон. — Но это что! Это была трагедия. А теперь ты обязательно должен увидеть «У всякого свои причуды». Вот это подлинный бурлеск! Исключительная комедия!

— Да, — согласился я и, увлеченный беседой, чуть было не наткнулся на висельника, явно вора, на Тауэрском мосту. — Зачем их здесь вешают? — воскликнул я.

— О, никто не обращает на них внимания! — махнул рукой сеньор Джонсон. — Разве что когда они станут невыносимо вонять. Но это, — и он указал на трубку, — помогает ничего не ощущать.

Люди зачастую выглядят жалкими, а природа — суровой и безразличной. В таком мире куда лучше всего отправиться? — можешь спросить ты в искреннем недоумении.

«В города, — говорит доктор Монардес. — Ты должен любить города, конечно, если ты не какой-то тупой пейзан». Я все больше люблю города. Города и их огни. Особенно ночью, когда идет спокойный тихий дождь, омывая пустые пыльные улицы, над которыми плывут тонкие клубы прозрачного тумана, а уличные фонари освещают лужи, в которые падают капли, образуя пузыри, — словно горячий источник с вздымающимся над ним паром. В такие моменты города просто прекрасны. Когда я задумаюсь над своими увлечениями — любовью к городам и медициной, — то невольно задаю себе вопрос: а может быть, я тоже человек Ренессанса и гуманист? Во всяком случае, я думаю, что это возможно. Очень даже возможно.

После этого в моей голове, кто знает почему, начинают вертеться фразы: «Urbi et Orbi, Святой отец, Urbi et Orbi, Святой отец». Вечером я пошел на Улицу овнов и дальше, к Флит-стрит, в табачную лавку «Льюис энд Баркер», которая работала всю ночь. Кроме табака, в лавке, хотя и тайно, продавали алкоголь. Доктор Монардес уже ждал меня там. Пока я скакал по лужам, моя сигарилла постоянно гасла под моросящим дождем. До лавки еще было довольно далеко, но здесь было тихо. Только время от времени налетали порывы ветра. Мне даже казалось, а может, я ошибался, что вдали плещется Темза, которая, как я считал, очень похожа на Гвадалквивир. Urbi et Orbi — Городу и Миру, Святой отец.

— А вот и Гимараеш, — приветственно воскликнул доктор Монардес, когда я вошел в комнату.

Он сидел за столом вместе с двумя хозяевами лавки Тимоти Льюисом и Джоном Баркером. Тут же находились сеньор Джонсон, сеньор Фрэмптон и еще двое незнакомцев. Один из них выглядел, как-то средне между итальянцем и клоуном (если принять, что эти вещи отличаются друг от друга). Он сообщил, что его зовут Соглиярдо и что он итальянец. Свою речь он перемежал итальянскими словечками и жестикуляцией.

У доктора Монардеса есть уникальный, неописуемый жест, который выражается в следующем: он чуть прижмуривает правый глаз и приоткрывает только левую половинку рта, что означает «словесный понос». Именно такое выражение появилось у него на лице с началом болтовни этого Соглиярдо. Будучи по происхождению генуэзцем, доктор всегда мог определить, является человек итальянцем или нет.

Упомянутый Соглиярдо пришел вместе с другим джентльменом по имени Шифт, который зарабатывал себе на хлеб, давая уроки изысканного курения молодым джентльменам, главным образом, провинциалам, желающим стать талантами. Соглиярдо был его учеником, и незадолго до моего прихода они вернулись из Собора Святого Павла, на двери которого, по здешнему обычаю, расклеили объявления сеньора Шифта. Они даже показали мне одно такое объявление, которое у них осталось. В нем было написано: