— Не беспокойтесь, графиня, это от сигарилл, — сказал доктор, закуривая очередную сигариллу. — Ох, извините, сеньора, — спохватился он, гася сигариллу. — Я совсем забыл, что вам не нравится ее запах…

— А эту болезнь нельзя вылечить с помощью вашего чудотворного табака? — спросила графиня, и я был абсолютно уверен, что она не отдает себе отчет в том, о чем спрашивает.

— Разумеется, можно, — ответил доктор Монардес, — только не получится быстро.

Спустя немного времени мы ушли. Карета ждала нас у ворот имения. Хесус крепко спал, растянувшись на козлах под жарким солнцем, и только его лицо было накрыто широкополой шляпой. Доктор поднял шляпу и помахал ею, почти задевая Хесуса. Тот начал было ругаться, но вовремя сообразил что к чему и замолчал. Доктор молча смотрел на него, предупредительно подняв палец вверх.

— Прекрасная погода, сеньор, — сказал Хесус, поудобнее устраиваясь на козлах.

— Поехали домой, — ответил доктор, забираясь в карету.

Мы тронулись с места. Когда немного отъехали от имения, я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на него. Дворец скрылся за деревьями парка, виднелись лишь широкие ворота с бронзовым гербом, расположившимся на обеих створках.

— Если задуматься, что эта шайка правит Испанией, — сказал я задумчиво, как бы самому себе.

— Эта шайка правит всем миром! — ответил доктор. — Если бы только Испанией…

«И все же они тоже болеют, страдают, ничтожная мигрень может испортить им жизнь», — подумал я без всякого сочувствия. Наоборот, это делает их еще более жалкими, еще больше вызывает раздражение. Они — такие же рабы природы, как и все остальные. Особи человеческого вида. Когда-то я читал, что египетские цари верили, будто они бессмертны. По этой причине они и цари. Ты, например, смертный, а они — бессмертные. Как бы не так. И лучше всего это понимали древние римляне: «Я бог, — говорит, например, римский император, — я бессмертен». — «Да неужели? — спрашивает какой-нибудь преторианец. — А давай-ка я пырну тебя ножом и тогда посмотрим, такой ли уж ты бессмертный». Вот его убивают, и оказывается, что никакой он не бессмертный. Убивают, а потом сносят все статуи с площадей, и все, конец. Гроша ломаного жизнь не стоила. Ничего удивительного, что после этого могли убить жену, детей и всю его бессмертную семью. Преторианцы — люди с оружием. Они быстро расправляются со всяким там бессмертием и туманом из идей и идеалов. Нет тумана, нет никаких облаков. Мир предстает в ясном свете. Да, никто никогда не понимал все так ясно, как римляне. Но природа… Могла ли она действительно сделать тебя бессмертным. Я думаю, да! Могла сделать так, чтобы ты жил по меньшей мере тысячу лет. Так почему же она этого не сделала? А потому! Не захотела. Она и есть твой всесильный господин. Если внимательно осмотреться вокруг, то его можно заметить повсюду — безликого, молчаливого. Всесильный господин. Огромный, могущественный и бесконечный — от горизонта до горизонта. А если внимательно вглядеться в себя, в собственное тело, то его присутствие можно заметить и там. Именно ему принадлежит твое тело, все органы, телесные жидкости, сухожилия, кости, кровь и вены, по которым она течет. Твой господин повсюду — снаружи и внутри, ты всецело ему принадлежишь, и нет никакого спасения. Ты — раб природы. Поэтому были придуманы дух, душа, книги, вера, философия, чтобы создать иллюзию другого направления, другого пути — через портал для избранных, чтобы они могли вырваться и быть свободными. Но это невозможно. Нет, невозможно. Природа — твой господин, и ты полностью ей подчинен. Возможно, лишь что-то, очень немногие вещи, как небольшие островки в океане, могут принадлежать только тебе. А может быть, и нет. Человек слишком мал, чтобы меряться с природой, чтобы требовать от нее отчета, почему она это сделала так, а не иначе. Да потому что так! Она даже не слышит, что ты ей говоришь, вообще не замечает тебя, двигаясь напролом, с треском и шумом, подобно сильному наводнению. Кто-то даже может сказать: хорошо, что я не стою у нее на пути, иначе она бы меня снесла. Не стоит бояться, ибо ты несешься вместе с ней, ты — часть волны, капля в ее пене. Тебе грозит оказаться у нее на пути, только если ты от нее оторвешься.

И ты продолжаешь вертеться в этом широком, медленном вихре, заброшенный в природу, как сказал бы Пелетье. Разумеется, она могла бы сотворить тебя другим, но не захотела. В ней всё — начало всех начал, первая и последняя точка, тайный курс происходящих событий, их тайный смысл — всё, что на самом деле имеет значение. А может быть, не так?

Может быть, существует еще что-то? Нет, вряд ли… С другой стороны: кто до конца понимает природу? Кто с точностью может сказать, что в ней есть? Что ее мучает, а что радует? Каковы ее замыслы? Да и вообще, где она? Какова ее суть?

Даже медики не понимают ее до конца, да и никто не понимает. Даже наполовину. Суетятся, думают о чем-то, обсуждают что-то у нее в подножии, меряют гору двумя пальцами…

— Сеньоры, Севилья! — выкрикнул в этот момент Хесус.

Да, Севилья… Прекрасный город. Я хорошо сделал, что приехал сюда. Города, как и здания, живут своей жизнью. Даже трудно поверить, что все это рукотворно, — подумал я, когда мы проезжали мимо кафедрального собора — громадной горы из камня с ажурными плетениями на стенах, с башнями и башенками, с продолговатыми арками, повисшими в воздухе, как мосты, с башней Хиральда прямо над нами и статуей христианской Веры на самой ее вершине — высоко, высоко в небе, освещенной солнцем, отражающимся у нее на щите. Как такое можно было сотворить человеческими руками?

Об этом я думал, глядя вверх и прикрыв глаза ладонью от солнца. Люди… Люди — странные существа, Пелетье.

Нет, не странные, отвечает мне Пелетье дю Ман, которого я слышу во сне, а просто разные. Некоторые — такие, а некоторые — другие. Как в той притче о бисере и свиньях.

Спасибо, отвечаю ему. Я это учту.

В этом блаженном городе вспыхнула эпидемия чумы. Да уж! Проклятая Севилья! Какой черт принес меня сюда?! И как же я теперь отсюда выберусь? Никакого выхода… То есть, выход, конечно, есть, но он такой, что все равно, что его нет. Не могу же я отказаться от своего положения, от всех этих лет обучения и приключений у доктора — какое обучение! Какие приключения! — отказаться от будущей карьеры медика из-за проклятой эпидемии. Лучше мне умереть в конвульсиях, чем отказаться! Разумеется, это — образно говоря!

— Спокойно, Гимараеш, да не пугайся ты так! — сказал мне однажды доктор. Он наверняка заметил страх и беспокойство, охватившие меня. — Это не так страшно, как ты думаешь, — говорил он. — Умирают главным образом бедняки, живущие на другом берегу, а в этой части города пострадавших почти нет. И абсолютно точно — почти никого из врачей. Поверь мне, ибо на моем веку это уже третья эпидемия, если только я не запамятовал еще о какой-нибудь. И насколько я помню, единственным доктором, который умер, был дядя доктора Алемана, лиценциат Хуан Алеман. Но ему попросту не везло в жизни.

Не могу сказать, что его слова меня убедили.

— Сеньор, — произнес я, — я слышал, что в Италии и Франции умерли тысячи людей, целые города обезлюдели.

— Но здесь совсем не так, как во Франции или в Италии, — прервал меня доктор. — Не забывай, что в Севилье все курят. Почти все до единого. А ничто не дезинфицирует воздух так, как табак. По-моему, ты еще не полностью доверяешь табаку, а, Гимараеш?

Я-то доверяю, сеньор, но не знаю, не знаю…

— Табак обеззараживает все, — заверил меня доктор. — Просто советую тебе, пока распространяется зараза, больше курить. Эпидемия продлится месяцев шесть-семь, не дольше. Да. Здесь не так, как в Италии и во Франции. Там не курят, а здесь воздух обеззаражен…

Разумеется, доктор принял и другие меры. Прежде всего, он переселил Хесуса и всю его шумную семью из бедняцкого квартала в дом рядом с воротами Херес, который сдавал в аренду. Те торговцы, которых он там поселил, не хотели съезжать, потому как заплатили до конца месяца. Доктор предложил вернуть им деньги, но они наотрез отказались. Пришлось мне обращаться за помощью к Ринкону и Кортадо. С их вмешательством дело решилось за двадцать минут.