Но я что-то расслабился, а сейчас не время. Отсюда я отправился к дворцу Алькасар и расклеил там еще несколько объявлений на стене рядом с парком. Затем вошел в парк со стороны улицы Санта-Крус и пересек его в обратном направлении. Выйдя на Пуэрта-де-Херес, я продолжил путь к больнице «Каридад», где повесил еще одно объявление. Потом пересек Темпрадо и пошел к Золотой башне, оставил объявление и там. Ареналь — прекрасный квартал — красивый, богатый. Поэтому я клеил объявления прямо на оградах, хотя отлично знал, что завтра их оттуда сдерут. Одно объявление я наклеил даже на стене дома дона Мигеля де Маньяры. Надо сказать, что дон Мигель приобрел завидную славу, в некоторой степени благодаря городским сплетням, а также благодаря писателям, кочующим цыганам и их песням. Только не под своим именем, а как знаменитый любовник дон Хуан. Впрочем, говорят, что когда он соблазнял женщин на севере, то представлялся как дон Хуан Тенорио. Что ж, он искупил свои грехи, построив больницу «Каридад», даже доктор Монардес лечил там больных.
Отсюда я направился через Сан-Висенте и Сан-Лоренцо, прошел по улице Имаген, которая, как всегда, была заполнена народом, и вошел в квартал Макарена. Здесь живут люди победнее, так что я решил особо не расходовать объявления. Конечно, бедные в Севилье не похожи на бедных в других местах, в этом Сервантес прав. Но все-таки они бедны. Денег им вечно не хватает и приходится жить в полурабстве, если так можно выразиться. Почему? Да потому что они согласны так жить — вот главная причина. Как говорил доктор Монардес, если они перестанут креститься и возьмут в руки палки, положение быстро начнет меняться. Но они добровольно согласились, чтобы деньги их поработили, словно деньги — это часть природы. Какая глупость! Природа являет нам себя по-разному, однако она всемогуща — о, еще как! Она огромна, всесильна и несокрушима, а деньги — это мерзость, жалкая человеческая выдумка. Но ведь и люди жалки, потому и наделяют деньги большой властью. И если вокруг тебя все предпочитают жить подобным образом, считай, что ты попал в помойную яму. Но не может быть, люди искренне считают, что это добрый порядок вещей. Однако в нашем пропащем мире добром ничего не добьешься, абсолютно ничего. Во всяком случае, каких-то важных свершений. Важные свершения достигаются силой или обманом, или их сочетанием, но никак не добром. Доброта всего лишь множит отбросы. Обычная жизнь простых людей проходит в размышлениях о доброте среди бедности и лишений. Люди радуются незначительным вещам, а потом умирают. И на этом все заканчивается. Ничего особенного.
Поскольку у меня кончились сигариллы, я решил зайти к Кармен ла Сигарера и купить себе несколько штук. Она стояла, как обычно, на углу возле цирюльни и громко препиралась с солдатом Хосе. Надо сказать, что Хосе очень ревнив. Я хотел подшутить над ней, сказав что-то вроде «Кармен, в Париже девушки продают цветы, а ты продаешь сигариллы», но, увидев Хосе, решил промолчать (и хорошо сделал!) Поскольку я так и так находился рядом с цирюльней, то решил зайти побриться. Дон Фигаро, как обычно, принялся рассказывать мне любовные сплетни и небылицы — как благодаря ему граф Альмавива хотел жениться на Розине, как для этой цели они подкупили итальянца Базилио и заставили его притвориться больным (будто так уж трудно подкупить итальянца!), как впоследствии граф Альмавива хотел сделать Фигаро своим адъютантом, но тот стал колебаться, а стоит ли ему помогать, потому как граф стал заглядываться на его невесту Сюзанну; как из Бургоса приехала некая донья Эльвира, чтобы разыскать своего любовника, который ее бросил, а был этим любовником дон Мигель, и как начальник тюрьмы дон Писарро незаконно держал в тюрьме абсолютно невиновного Флорестана. Его супруга, переодевшись мужчиной и записавшись под именем Фиделио в ряды городской стражи, в скором времени собиралась его освободить.
Тут уж я не выдержал и сказал:
— Фигаро, ну кто верит этим небылицам?
— О, верят, сеньор, еще как верят, — ответил цирюльник, смеясь. — Ко мне целый день приходят люди, и от них чего только ни услышишь, — лукаво подмигнул он мне в зеркале, пока обмахивал мое лицо полотенцем.
— Да, понятно, но чтобы какая-то женщина переоделась в мужчину и записалась в городскую стражу под именем Фиделио… В Испании тебя посадили бы на кол, если бы ты носил имя Фиделио… Только из-за имени… А она еще и в городскую стражу записалась! Давай-ка не будем!
— О, любовь всесильна, сеньор! — возразил он мне.
— Ну да, — недоверчиво протянул я. — Это только если человек молод и глуп, что, как правило, одно и то же. Доктор Монардес говорит… говорил, что любовь придумали лет 100–200 назад, а до того никакой любви никогда не существовало. Это просто новая мода.
— Стало быть, я модник, — ответил Фигаро.
И мы оба рассмеялись.
В этот момент вошла Сюзанна. На голове у нее была маленькая шапочка, в руках она держала еще несколько таких же, и она тут же принялась допытываться, какая из них нравится Фигаро больше всего. У меня мелькнула мысль воспользоваться наступившей суматохой и ускользнуть, не заплатив, но я тут же отказался от этого. Негоже доктору да Сильве поступать таким образом. Этим мог заниматься Гимараеш, но никак не доктор да Сильва. Придется мне привыкать. Тут я вспомнил, что не оставил у Фигаро объявления. Я заплатил вдвойне, попросив его наклеить объявление у себя, ведь через цирюльню проходит много людей. И ушел.
В сущности, Фигаро так беспардонно врет, потому что он португалец. И его настоящее имя — Фигароа.
Я направился к реке, намереваясь посетить острова, Триану, и прежде всего картезианский монастырь святой Девы Марии, где собирался наклеить одно-два объявления, потому что и там бывает много людей, приезжающих на могилу Христофора Колумба. Однако счастливая случайность помогла мне не делать этого. На улице я наткнулся на Ринкона и Кортадо, которые направлялись к дому главаря воров дона Мониподио. В принципе встретить на безлюдной улице Ринкона и Кортадо не очень приятно, но ведь они — мои друзья, мы знакомы по таверне дона Педро «Три жеребца». Они согласились расклеить объявления в Триане за совсем скромную плату. Сказали, что сделают это в знак нашей дружбы. Я знаю, что когда они так говорят, то имеют в виду нечто совсем иное, поэтому поторопился добавить, что если им понадобится, они смогут приходить ко мне лечиться совсем бесплатно, но это как-то не особенно их воодушевило. Я также предложил им сообщить дону Мониподио, что если он захочет, посылать ко мне своих людей и я буду лечить их за меньшую плату. Я даже с гордостью подумал, что это никогда не приходило в голову доктору Монардесу. Заполучить таких людей в качестве постоянных клиентов — неплохая идея, Синдикат воров располагает достаточными средствами, да и народу там много. Ринкон сказал, что непременно передаст ему, и мы на этом расстались, а они с Кортадо продолжили путь в Триану.
И тут вдруг оказалось, что больше мне делать нечего. Но что-то тянуло меня в сады Гвадалквивира, поэтому я приберег три объявления и пошел туда. Два объявления я прилепил на римские колонны Аллеи Геркулеса, под статуей Цезаря. Несколько человек укладывали плиты по обеим сторонам аллеи. Их вынимали в другой части города и приносили сюда.
Последнее объявление я наклеил на улице Калатрава и почувствовал значительное облегчение. Напряжение спало, как всегда бывает, когда человек заканчивает работу, хотя я отлично понимал, что мне предстоит еще сделать очень много. Очень и очень много. Но тем не менее…
Я пошел вперед, уже гораздо медленнее, пересек мост и вошел в сады Гвадалквивира. Что за прелесть, эти сады! Пелетье непременно воспел бы их в своих бессмертных стихах. Медуза могла бы спокойно укрыться здесь в гуще пальм и апельсиновых деревьев, и жить спокойно среди розовых кустов под лучами солнца, пробивающимися сквозь кроны деревьев. Я спустился на берег реки, которая блестела под солнцем и отсюда выглядела огромной и величественной. Корабельные мачты словно перегораживали ее вдали, там, где находился порт и откуда отправлялись корабли в далекие Индии. Берег здесь был усеян галькой, словно берег моря. Я наклонился, поднял несколько камешков, стал перебирать их пальцами — камешки были мокрыми от воды, холодными и со стуком ударялись друг о друга. Я размахнулся и забросил их обратно в реку. В конце концов, они же появились оттуда. После чего поднялся наверх по берегу и пошел между деревьями. Вскоре я оказался у огромного, могучего дерева с необычным названием — омбе или омбу, как-то так, — которое дон Эрнан Колумб привез из Америки в память о своем отце. Я прислонился к стволу и закурил сигариллу. Мягкий солнечный послеобеденный свет, пробиваясь сквозь листву, падал мне на ноги светлыми и темными пятнами словно… Словно что? Словно гигантские божьи коровки. Хотя Пелетье вряд ли бы выразился именно так. Но к черту Пелетье! Он бы бормотал что-то о душе. А душа по сути — ничто, nada, niente. Даже если она существует, ее здесь нет. Ты лучше обрати внимание на природу. Открой глаза пошире и медленно повернись вокруг себя. Только посмотри, сколько движений в ее кажущейся неподвижности! Она — будто громадная кошка, тенью мелькающая в кустах. Только она живет вечно. Только ее колесо будет вертеться всегда. Бесконечно! И доктор Монардес исчезнет, вернется обратно в реку. Возможно, сейчас он где-то на середине пути, возможно, уже погружается в толщу мутной воды, переворачиваемый ее холодным течением, прежде чем тихонько опуститься на дно. А может, вода вновь поднимет его и понесет куда-то вперед, кто знает? Однако мне пора идти.
