Сидевшие и стоявшие вокруг стола начали пересмеиваться, поглядывая на хозяина, кто просто радушно, кто заискивающим образом. Хотя Шумский еще ничего не сказал им и хотел лишь за ужином объявить о своей женитьбе, тем не менее, между присутствующими новость была уже известна.

– Да, вам «не можно» играть, – подхватил кто-то из кучки понтёров, передразнивая польский выговор Бышевского.

– Не те времена, Михаил Андреевич. Теперь бросить надо. Надо обождать! – выговорил Бышевский, срезая колоду.

– Что вы хотите сказать? Как обождать? – возразил Шумский.

– Обождать, чтобы прошло то, что мешает вам теперь играть счастливо.

– Не понимаю, – отозвался Шумский.

– Не все же так, Михаил Андреевич, ничто на свете не вечно, всему есть конец. Придет время, что мы к вам соберемся вновь, и вы будете счастливы в игре.

Шумский вдруг вспыхнул.

– Вы сами не знаете, что вы хотите сказать! – воскликнул он. – Что вы говорите?

Бышевский поднял на хозяина удивленные глаза.

– Я хочу сказать, Михаил Андреевич, что если теперь счастье в любви мешает вам выигрывать, то когда-нибудь оно пройдет. Не век же вы будете влюблены и взаимно любимы.

– Почему же нет?

– Потому, что ничто не вечно, как я уже сказал вам.

Бышевский говорил простым голосом и улыбался добродушно.

Шумский, ни слова не сказав, отошел от стола, прошел в другую горницу и сам себе подивился.

«Что это такое? – подумал он. – Что за щепетильность! Почему мне показалось в простых словах что-то особенное. Какая-то грубость, какой-то грязный намек! Мне почудилось, что он хочет сказать черт знает что! Что у моей жены заведется любовник, и что я приду играть, украшенный рогами. Что же это такое? Неужели я способен тоже и на другое чувство, над которым всегда смеялся, на ревность!»

И Шумский заметил тотчас же, что сейчас он в первый раз говорил с посторонними людьми о своем чувстве. Никто не был назван, большинство даже не знает, на ком он женится, разговор ограничился общими местами, а, между тем, в нем вдруг сказалось нечто особенное, как будто чьи-то неумытые руки полезли в его душу.

«Стало быть, я в самом деле ее люблю, – подумал он, – и глубоко люблю. Стало быть, я сам себя обманываю, прикидываюсь перед самим собою, будто это все одно баловство».

В эту минуту к Шумскому подошел Квашнин, только что приехавший. Они не видались с того дня, что Квашнин почти убежал под влиянием тех слов, которые сказал Шумский.

– Ах, Петя! – оживился Шумский. – Я уже боялся, что ты не приедешь.

– Нет, почему же! – отвечал Квашнин, но голос его был какой-то странный.

– Вижу, – рассмеялся Шумский, – ты все еще помнишь то, что я тогда сказал.

– Что такое?

– Что! Небось помнишь, чего же спрашивать, ведь ты выскочил от меня, как ошпаренный. Я, брат, ведь зря болтал, а у тебя всякое лыко в строку.

– Да ведь какое лыко, Михаил Андреевич. Да, впрочем, я думаю, что иногда ты и сам не знаешь, что говоришь, клевещешь на себя. Если бы я был вполне уверен, что ты способен на то, о чем тогда говорил, то, пожалуй бы, и не приехал.

– Ну, успокойся, голубчик. Я женюсь! И буду, должно быть, как дубина какая, обожать жену. Я сватался, принят формально и женюсь с помощью священника, а не дурмана.

– Ну, и слава Богу, – улыбнулся Квашнин радостной и добродушной улыбкой. – Воистину рад за тебя. Ну, а насчет улана как? – прибавил он.

– Да как! Не знаю. Надо бы драться, да как-то теперь глупо выходит. И жениться, и драться!

– Вестимо глупо. Понятно, что бросить надо, – отозвался Квашнин.

– Уж не знаю, как тебе и сказать. Тут есть только одна загвоздка. Не стал бы он по поводу моей свадьбы опять мне пакостить. Ты все-таки лучше поди да перетолкуй с капитаном, он здесь.

В эту же самую минуту Ханенко, переваливаясь по-утиному с ноги на ногу, с длинной трубкой в зубах, самой длинной, какая только была у Шумского в квартире, появился в дверях.

– А, вот и он – легок на помине! – воскликнул Шумский, смеясь. – Ну, господа, честь имею вас познакомить – вторично, как секундантов. Войдите ко мне в спальню да и обсудите дело со всех сторон.

– Обсудить нетрудно, – отозвался Квашнин, – да на кой прах…

– Стало выходит, Михаил Андреевич, – заговорил Ханенко, выпуская целый столб дыма изо рта, – стало быть вы и венчаться и стреляться будете одновременно. Что же прежде-то будет?

– Как придется, дорогой мой! – отозвался Шумский, смеясь. – Я этого вопроса сам решить не могу.

– А вы этим не смущайтесь: прежде ли, после ли венца!

– Мой вам совет, Михаил Андреевич, – серьезно вымолвил капитан, – прежде венчаться… вернее, знаете ли…

Ханенко хотел продолжать и, по-видимому, собирался сострить, но Шумский отошел от него, так как в эту минуту вошло несколько человек гостей вновь прибывших.

Ханенко и Квашнин, переговариваясь, вышли в коридор и отправились в спальню хозяина. Там они уселись и стали толковать о деле. Шумский, посидев немного около карточного стола, снова вышел в столовую, оглядел несколько бутылок с вином, отдал несколько приказаний, и вдруг вспомнил, что отсутствует на столе большая серебряная чаша, в которой обыкновенно варилась у него жжёнка, она была им дана кому-то из товарищей на один вечер и назад не получена. С тех пор прошло уже месяца полтора.

«Хорош гусь, – подумал он. – Будь она простая – ну, забыл; а ведь она пятьсот рублей стоит».

Шумский двинулся в коридор и крикнул Ваську. Копчик рысью прибежал на голос барина.

– Ивана Андреевича! – проговорил Шумский и спросил;– Он не возвращался?

– Вернулись, – выговорил Васька.

– Где же он? Отчего не идет?

– Они в своей горнице на постели.

– Что-о? – протянул Шумский. – На постели? Болен, что ли?

– Не могу знать. Вернулся Иван Андреевич очень не по себе и лег.

– Позови его, – выговорил Шумский, но тотчас же остановил лакея и прибавил:

– Не надо, пусти!..

И он быстро прошел в комнату, которую занимал его Лепорелло.

При виде Шумского лежавший одетым на постели Шваньский приподнялся, сел, а потом встал на ноги.

– Что ты? хвораешь?

– Нет-с! – отозвался Шваньский.

– Что же с тобой? Стой! Вспомнил. Да ведь ты был у фон Энзе?

– Был-с.

– Я и забыл. Так что же? Пашуту привез?

– Нет-с.

– Почему?

Шваньский дернул плечом.

Краткие ответы Шваньского и, вообще, вся его фигура удивили Шумского. Он присмотрелся к нему, увидал странное выражение на лице его – не то смущение, не то озлобление, и выговорил тихо:

– Иван Андреевич! Что с тобою? Что-нибудь приключилось удивительное?

– Да-с.

– Что ж такое?!.

Шваньский опять дернул плечом.

– Да ты очумел совсем! Вижу, что есть что-то. – Так говори скорее, что?!.

Шваньский вздохнул и молчал.

– Иван Андреевич! Поясни, что с тобой, ты, должно быть, сейчас кусаться начнешь или в обморок упадешь.

Шваньский растопырил руками и выговорил:

– Ничего я, Михаил Андреевич, и пояснить не могу. Так меня шаркнуло по сердцу, такое приключение приключилось, что у меня в голове будто труба трубит. Увольте, дайте полежать, выспаться, может завтра я соображу, что сказать, а сегодня ничего не скажу.

– Да ты был у фон Энзе?

– Вестимо, был-с.

– Ну, и что же?

– Да ничего-с. Объявил мне фон Энзе, что Пашута у него была, а теперь ее, якобы, у него нету, а что, если бы она и была у него, так он ее возвратит самому графу Аракчееву, а не вам.

– Ну! – нетерпеливо выговорил Шумский.

– Больше ничего-с.

– А ты ушел от него с носом? Ты ли это, Иван Андреевич! Да ты один был?

– Никак нет-с, со мною был квартальный, да солдат. Да предписание у меня было из полиции.

– Ну и что же?

– Ничего-с.

– И ты позволил улану повернуть тебя, как мальчишку, обещая мне сделать в квартире его невесть какой скандал, А сам ничего не сделал, даже не осерчал, не крикнул на него.