«Да, малый не дурак, не глупее других, – подумалось ему. – А ошалел!.. Но все они так. Кабы я уродился такой же, как они все, так, понятное дело, думал бы и жил бы иначе. Но когда мне наплевать на весь мир Божий! Когда я чую, что презираю всем сердцем все – сверху до низу. Все земнородное! А пуще всего людей и их дурацкие законы! Что ж? таков уродился! Я знаю, что иной раз затеваю „преступление“, а вдумайся-ка в это слово, что оно означает? „Преступление законов“, – значит шаганье через закон. Если б оно было невозможно, было бы сверхъестественно, так я бы и не шагал. А коли я это могу делать, не будучи чародеем, стало быть, законы преступать человеку можно, а если можно, то мне и должно».

– Вон как, – улыбнувшись, вслух прибавил Шумский, – сказываю, как по книжке читаю. Вот эдак-то у нас в Пажеском корпусе профессор из русских немцев иногда толковал охотникам про одну новую науку, которую мы прозвали песья логика.

Надев снова мундир и приказав заложить коляску, Шумский выехал к Квашнину. Он хотел сам отвезти ему забытую им шинель и, кстати, скорее повидаться с приятелем, так как они расстались вчера при особенных условиях.

Подозрительный от природы человек, он уже начинал подозревать и обвинять Квашнина.

«Не хочется ему в секунданты идти – вот он сегодня и придрался. Какое ему дело – Ева и что с нею будет! Изобразил из себя обиженного да и ушел, не прощаясь. Авось, мол, отверчусь от секундантства».

Но через минуту Шумский мысленно сознавался, что он напрасно клевещет на Квашнина.

– А вот увидим, – решил он.

Доехав на Галерную, он узнал от той же вечно лохматой кухарки приятеля, что его нет дома. Так как женщина при всей своей ужасной фигуре была не глупа, то Шумский объяснил ей подробно свое поручение барину.

– Скажи Петру Сергеевичу, чтобы он непременно был у меня завтра утром. Да вот, бери их шинель.

Отъехав от дома приятеля, Шумский задумался, куда поехать, чтобы найти другого секунданта.

«Ныне, – думалось ему, – такая мода пошла – двух надо секундантов. Скоро дойдут до того, что два человека будут драться, а по целому полку секундантов будут стоять да смотреть. А при эдаком людстве мудренее, конечно, и тайну сохранить».

Перебрав мысленно всех своих приятелей, он пришел к убеждению, что трудно выбрать кого-либо из них. Главная беда заключалась в том, что он с ними постепенно как-то разошелся. В прежние времена ежедневно бывали в его доме сборища и попойки, и человек до двадцати жили почти на его счет, пили, кутили и брали денег взаймы с отдачей «непременно завтра». – Тогда было возможно клич кликнуть: человек десять предложили бы свои услуги. Теперь же, с той поры, что он, занятый баронессой, перестал принимать разношерстную стаю блюдолизов, будет несколько мудренее. Разумеется, открой он завтра вновь по-прежнему трактир у себя на квартире – через неделю опять все станут приятелями. Но ведь секундант нужен не сегодня – завтра.

После долгих размышлений Шумский решил ехать к капитану Ханенко.

Толстый и добродушный хохол тоже давно не бывал у Шуйского, но этот не был похож на остальных. Он больше выкуривал трубок, нежели пил, бывая у Шуйского, денег никогда у него взаймы не брал. Однажды, при внезапном предложении денег со стороны Шумского, выпучил глаза, рассмеялся и вымолвил, качая головой:

– Ведь вот доходят же люди умные до такого безобразия. Ну, просит кто – делать нечего, дашь. И я даю. А как же это, сударь вы мой, самому-то взаймы предлагать. Ах, вы, аракчеевский сынок!

Конечно, этот случай, редкий и удивительный, расположил Шумского в его пользу.

– Поеду к хохлу! – решил он.

Ему казалось, что Ханенко, несмотря на свое добродушие и хохлацкую лень, разлитую во всей его толстой фигуре, будет человеком самым подходящим. Он умен, хитер, человек бывалый, даже в Сибирь ездил. Квашнин все-таки мямля, а этот хоть и толстяк, а когда дело касалось до разрешения какого-нибудь спорного или мудреного дела, оказывался человеком хладнокровно и здраво судящим и твердо решающим.

– Как это я раньше об нем не подумал, перечислял всякую шушеру, а об Ханенке забыл! – удивлялся он.

Капитан жил тоже на Васильевском острове, но в противоположной от барона стороне, на выезде к какому-то кладбищу. Человек почти бедный, Ханенко с трудом содержал себя в гвардии. Все деньги уходили на поддержание офицерского гонора, а на квартиру и пропитание оставалось очень мало.

Когда Шумский велел кучеру ехать к Ханенко, тот не сразу вспомнил, где живет офицер, настолько давно уже не бывал там с барином.

Экипаж помчался, а Шумский, раздумывая, начал тревожиться. Ему начинало казаться, что Ханенко откажется наотрез. Не такой он человек, чтобы лезть в этакую историю и пострадать еще по службе. Если его исключат из полка за секундантство, то он, действительно, совершенно пропащий человек. Предложить ему денег – хотя бы две-три тысячи – он не возьмет.

– Ну, да увидим! – чуть не вскрикнул он, наконец.

Уже на выезде с Острова, около какого-то моста, Шумский подъехал к крошечному деревянному домику, покосившемуся набок. Появление его экипажа произвело на улице известного рода переполох. Хотя давно не бывал он здесь, тем не менее увидал кое-где знакомые рожицы мальчишек, знакомую фигуру старика – не то хозяина, не то дворника соседнего дома, и еще более знакомую фигурку старушки, которая, кажется, была просвирней. Все эти люди не кланялись ему, но улыбались вместо поклонов.

Не успел он выйти из экипажа, как мальчуган лет одиннадцати отворил дверь домика и закричал:

– Пожалуйте, барин откушали, чай пьют.

Шумский двинулся на крылечко и из-за фигуры мальчугана увидел в сенях толстого капитана, идущего навстречу. Он шел с трубкой в зубах, задымив все сени, переваливаясь, как утка, в темно-лиловом шелковистом, но сильно замасленном халате. Халат был перевязан старым военным шарфом, и большие серебряные кисти его смешно бултыхались на животе.

– За что жалуете? – заговорил он басом. – Что приключилось? Милости прошу…

Будучи недаром хохлом, Ханенко сразу сообразил, что если флигель-адъютант Шумский является вдруг к нему среди дня, не видавшись очень долго, то, очевидно, у него есть дело или просьба.

– Пожалуйте, пожалуйте! Что ж! Рады служить, – заговорил Ханенко и, пропустив вперед гостя, переваливаясь, пыхтя и дымя из трубки, двинулся за ним.

Когда они уселись в крошечной горнице с двумя тоже крошечными окошечками на улицу, Шумский, несколько смущаясь Бог весть почему, заговорил о цели своего прибытия.

Он никогда не мог понять, почему иногда случалось ему в жизни смущаться при столкновении с некоторыми личностями. Дерзкий и высокомерный от природы, презрительно относившийся ко всему и ко всем, он будто сам конфузился иных людей. И он не понимал причины этого.

А причина была простая, Шумский слегка смущался, когда ему приходилось иметь дело с людьми в высшей степени добрыми и честными.

Таков был хохол Ханенко. Доброта сердца, прямой ум, честность мыслей и действий резко сказывались в толстяке. И вот эти свойства Ханенко заставляли Шумского смущаться. Он будто невольно, инстинктивно, вопреки собственному желанию чувствовал превосходство таких людей над собой.

Шумский объяснил свое дело кратко, а именно рассказал, что полунемец фон Энзе, улан, оскорбил его, и что поэтому он обязан потребовать у него удовлетворения и драться с ним. И вот он является к приятелю просить его помощи. Квашнин уже дал свое согласие, но нужен второй секундант.

Ханенко перестал сосать трубку. Клубы густого дыма разошлись. Он опустил глаза и лицо его слегка насупилось.

«Откажет», – подумал Шумский.

Прошло несколько мгновений молчания, и Шумский заговорил снова:

– Я надеялся, что вы в качестве моего приятеля не откажете мне. Ответственности большой не может быть: ну посадят в крепость – посидите. А я тогда готов многое на себя взять, – нерешительно прибавил он, – чтобы у вас не было из-за меня лишних расходов. Да в крепости много чего казенного…