Барон был очень любезен с ним, сажал и задерживал болтовней. Он, по-видимому, был особенно в духе от предстоящего путешествия за границу, в Веймар, на поклон к великому старцу Вольфгангу Гете.
В первый день барон задержал Андреева подробным описанием дома Гете в Веймаре, его рабочего кабинета, крошечной спальни с одним окошком, где едва помещались кровать и одно кресло…
В другой раз барон два часа продержал Шумского, развивая один свой новый проект водоснабжения домов водой.
По проекту барона следовало устраивать не покатые, а плоские крыши с стенками, наподобие резервуаров, а посредине ставить громадную печь. Весь нанесенный зимой снег, долженствовало растапливать и чистая вода по трубочкам текла бы во все комнаты жильцов.
Мысль эту лелеял барон тогда, когда о водопроводах в городах Европы не было и помину. Проект его крыш и печей канул в Лету, а мысль была все-таки не праздная и, в ином более разумном виде, стала через полстолетия действительностью.
Шумский на этот раз слушал барона терпеливо, задумчиво, почти грустно. Он называл красноречивые разглагольствования финляндца – «шарманкой» и обыкновенно избегал их, прерывал.
– Не правда ли удобно? – восклицал барон. – Вместо того, чтобы возить воду в бочках, таскать в ведрах, а снег сгребать с крыш и сваливать во дворах…
– Да-с, – отозвался Шумский угрюмо. – Ну-с, а летом как же? Все-таки бочками возить воду, по-старому.
– Летом?! Да-а?.. – протянул барон. – Летом! C'est une idee![15] Я об этом не… Да, летом уж придется по-старому.
Наконец, на четвертый день Шумский застал барона собирающимся ехать во дворец в парадном платье с сияющим шитьем на мундире и с не менее сияющим лицом.
Барон при виде вошедшего г. Андреева едва заметно дернул плечом и отвернулся. Фигура его и жест как бы говорили…
«Ты все свое… Знай – ходишь!.. А тут вон что? Пропасть между нашим обоюдным общественным положением сегодня еще шире разверзлась. Ты приплелся за работой, а я вон что… Во дворец еду».
Шумский знал, что Нейдшильд бывает крайне редко на приемах во дворце, раза два в год. Иначе, ему самому в качестве флигель-адъютанта было бы невозможно появляться на высочайших выходах, рискуя встретиться лицом к лицу с бароном.
Глядя теперь на Нейдшильда полного чувством собственного величия, Шумский невольно улыбался…
– Ничего! Pardon.[16] Сегодня не до вас. До свидания. A demain, mon bon[17]…– сказал, наконец, барон.
Шумский вышел в столовую и уже собирался уходить, когда к нему навстречу появился из гостиной Антип и доложил:
– Баронесса просят пожаловать…
Сердце стукнуло в нем невольно от неожиданности. За ночь принятое решение пришло на ум.
А за эту последнюю ночь Шумский решился на объяснение с баронессой, на произнесенье рокового слова любви.
– Хватит ли храбрости? – спросил он сам себя, входя в гостиную.
А между тем, надо было пользоваться случаем, возможностью спокойно объясниться. Барон, уже уезжающий, не мог помешать нежданным приходом в гостиную. Люди во время его отсутствия всегда исчезали, дом пустел и в нем воцарялась мертвая тишина.
Ева встретилась с молодым человеком как всегда… безучастно любезно. Она вышла из своей комнаты, плавно и легко скользя по паркету, стройная, красивая, спокойная и медленно протянула ему свою маленькую, белую, как снег, руку с сеткой синих жилок и с ярко розовой ладонью… При этом она улыбнулась ласково, глянула лучистыми глазами прямо в глаза его…
Шумский решился в один миг на дерзость… нагнулся и поцеловал поданную ручку.
Когда он поднял голову и взглянул на девушку, чтобы увидеть впечатление им произведенное, то встретил то же выражение благосклонной ласковости, но несколько более холодное.
– Не делайте никогда этого, г. Андреев, – вымолвила Ева. – Это не следует.
– Простите… Невольно… Я сам не знаю, как случилось это, – прошептал Шумский с такой скромностью, с таким искренним стыдом раскаянья, что сам внутренне подивился своему искусству владеть голосом и лицом.
– До сих пор никто еще не целовал моей руки, с тех пор как я на свете! – вымолвила Ева, слегка оживясь. – И нахожу даже, что это странный обычай – касаться губами руки… Неумный и неприятный. Pardon… Я сейчас возвращусь.
И она тихо вышла из комнаты.
– Руки мыть! – чуть не вслух воскликнул Шумский, стоя среди комнаты, как пораженный громом… – Ведь руки мыть! – повторил он и чувствовал, что лицо его вспыхнуло от досады и даже от другого, более сильного и глубокого чувства. Он был оскорблен… Все его мечтанья последних дней, надежды и ожиданья… все разлетелось в прах.
– Я ей противен! – шептал он. – Я ей гадок… Что ж это… Что ж тут делать? – думал и бормотал он, совершенно потерявшись.
Вероятно, лицо Шумского сильно изменилось, потому что баронесса, выйдя снова в гостиную, участливо глянула на него и, садясь на свое обычное место у окна, заговорила ласковее.
– Сегодня вы что будете делать? Вы хотели брови исправить. Или вернее сказать: одну бровь…
– Извините баронесса, – с волнением выговорил Шумский, становясь перед мольбертом. – Я попрошу вас простить мне глупый вопрос и ответить прямо и откровенно. Вы изволили сейчас руки мыть?..
Ева слегка потупилась, виновато улыбаясь, и глаза ее наполовину закрылись длинными ресницами. Она ответила так тихо, что Шумский не услыхал, а догадался, что она говорит роковое: «да».
– Стало быть я вам противен…
– Нет! – громко и несколько удивляясь, отозвалась она.
– Вам было гадко прикосновение моих губ к вашей руке.
– Не приятно… Я почти в первый раз в жизни, говорю вам, испытала это… И мне это не понравилось. Я очень брезглива. Я никогда никому не позволяю этого… Если бы я знала, то я предупредила бы вас…
Ева говорила так детски-наивно и просто, таким невинным голосом, что чувство досады и обиды поневоле тотчас улеглось в молодом человеке. Ему стало даже смешно. Он улыбнулся.
– Не ожидал я, что сегодня будет между нами такой… разговор, – вымолвил он, запнувшись.
– Такой глупый разговор, хотите вы сказать.
– Да.
– Правда. Но вы сами виноваты, г. Андреев. Надо знать людей, с которыми имеешь дело. Вы меня совсем не знаете.
– Мало… Мало знаю. Но, Боже мой, как дорого бы я дал, чтобы знать вас ближе, знать хорошо!.. – воскликнул Шумский с неподдельной страстью. – Какая пропасть между нами… Вы смотрите на меня с высоты вашей аристократической гордости, надменности… Я для вас не человек, а червяк… Хуже! Какой-то гад…
– Неправда, – тихо отозвалась Ева.
– А почему? – не слушая, продолжал Шумский. – Будь я богатый и знатный человек – вы бы отнеслись иначе. Если бы я сказал вам, что я вас безумно полюбил, вы бы не оскорбились, быть может, даже ответили бы взаимностью…
– Никогда! – спокойно, но твердо отозвалась Ева.
– Никогда?! Если б я был знатен, богат, блистал в вашем обществе, был бы гвардейцем, флигель-адъютантом, даже хоть любимцем государя…
– Никогда!.. – повторила Ева, улыбаясь.
– Потому что меня, каков я есть, вам нельзя полюбить?! – почти с отчаянием произнес Шумский.
– Нет. Вас можно!.. – Ева запнулась… – Вы можете легко понравиться…
– Но не вам?
– Нет, не мне… потому что… Бросим этот разговор.
– Потому что вы любите!.. Вы любите другого? Скажите…
Ева молчала.
– Скажите. Умоляю вас.
– Я никого не люблю. Я не могу любить. Не умею… Не знаю, что это за чувство… Но повторяю, прекратите этот разговор.
Шумский глубоко вздохнул, но ему стало легче. Слишком правдиво звучал голос Евы, для того чтобы сомневаться в искренности ее заявленья.
Наступило молчанье и длилось долго. Баронесса сидела, глубоко задумавшись. Шумский сел тоже и повидимому усердно занялся работой, но чувствуя, что руки его дрожат, что он только испортит портрет – оставил лицо и принялся машинально рисовать платье и кресла.
