В конце большой комнаты сидели команды, принимающие сигнал с камер. Они тут же редактировали изображения, монтировали, накладывали их друг на друга и вообще делали много странных вещей, столь интригующих для профанов.

Неподалеку стояло возвышение, где сидел оркестр. Взглянув туда, Орм вдруг с изумлением заметил Гультхило. Она разминалась, бегая пальцами по клапанам флейты.

Он тут же подошел ближе:

— Гультхило!

Она глянула вниз и улыбнулась:

— Ричард Орм! Как здоровье?

Марсиане традиционно задавали этот вопрос, хотя уже две тысячи лет здесь не бывало больных.

— Спасибо, хорошо. Только я немного не в своей тарелке. Он… — Орм сделал жест рукой в сторону Мессии, — к нему нелегко привыкнуть.

Гультхило взглянула на Иисуса с обожанием:

— К нему никогда нельзя привыкнуть!

Потом она перевела взгляд на Орма и улыбнулась вновь. Орм почувствовал, что тает — так она была красива.

— Ты вспоминал тот вечер?

— Я все время об этом думаю.

Это была неправда, но он действительно много думал о ней.

— И каков результат?

— Частые эрекции, — ответил он, гадая, позволяет ли моральный кодекс этих людей такую откровенность.

Улыбка исчезла, но быстро вернулась.

— И это все?

— Совсем не все. Послушай, Гультхило, я думаю, что я в тебя влюблен. Но разве я знаю тебя по-настоящему? Мы ведь принадлежим к таким разным культурам. Сможем ли мы притереться? Понимаешь, между двумя женатыми людьми всегда бывают конфликты, даже если они из одной культуры. Из-за индивидуальных различий, из-за различий пола. Но в этой ситуации… дело ведь не в том, что ты еврейка. Ты марсианская еврейка, и различие в первом слове! Если бы не это… тогда…

— Но ведь ты тоже станешь евреем, — сказала она. — Иначе мы не сможем пожениться, да я за тебя и не пойду в противном случае.

Между ними повисло молчание, хотя вокруг продолжался шум. Музыканты трубили, дергали струны, водили смычками, били в барабаны. Вдали громко кричали телевизионщики, донесся смех — наверное, над какой-то фразой Иисуса, поскольку смеялись в окружившей его толпе.

— Я не собираюсь с тобой спорить или уговаривать, — сказала Гультхило. — Но не понимаю, как ты можешь сомневаться. В смысле обращения в веру. Ты ведь разумный человек — иначе я даже и думать не стала бы о браке с тобой, несмотря на всю твою физическую привлекательность. Но я знаю, что мы могли бы быть счастливой парой лет шестьдесят или семьдесят в любом случае, а то и больше. Я послала в центр наши психофизиологические показатели, и оттуда сообщили, что мы очень подходящая пара. И твои гены тоже очень хороши, хотя есть наследственная склонность к диабету, а после сорока пяти может развиться рак печени. Но это выправили. У нас были бы красивые и умные дети, и мы были бы счастливы. Это не значит, что не было бы никаких конфликтов и несчастий. Но это было бы преодолимо.

Марсианская жизнь казалась Орму потоком ошеломительных откровений. Минуту он ничего не мог сказать и вдруг взорвался:

— Господи Иисусе!

Гультхило посмотрела непонимающе. Орм понял, что заговорил по-английски.

— Та есть, — медленно произнес он по-крешийски, — ты представила мою генетическую карту, или что там еще, даже меня не спросив?

— А зачем было спрашивать?

— Я же равноправный партнер такой сделки. Так не надо ли было поставить меня хотя бы в известность? А если бы карта показала сильную несовместимость? Вы что, только этим и руководствуетесь? Вам не разрешено жениться вопреки указаниям этих карт?

— Вполне разрешено. Некоторые так и делают. В конце концов, это же, понимаешь, страсть. Просто за две тысячи лет оказалось, что карты в девяноста восьми и одной десятой процента случаев предсказывают, удачный ли окажется брак. Я не говорю — восхитительный. Таких вообще не бывает, разве что первый год. Нет, хороший солидный брак с ровной и спокойной любовью. А из того, что ты мне говорил, я поняла, что на Земле у людей не тот характер для таких браков.

— Я мог и преувеличить. Ладно, а оставшиеся один и девять десятых процента?

— У них не бывает детей. Они почему-то бесплодны.

— Я думал, что ваши ученые могут любого вылечить от бесплодия.

— Теоретически — да. Но не в этих случаях. Она замялась и, быстро показав рукой куда-то ему за спину, сказала:

— Об этом никогда не говорят вслух. Но считается, что бесплодие насылает он.

— Кто? — Орм обернулся посмотреть. — Ах он?

Гультхило молча кивнула.

— Да брось ты! — сказал Орм недоверчиво. — Ты представляешь себе, что ты говоришь? Он мешает зачатию просто… мыслью? Какой-то телеконтрацепцией?

— Как он это делает, я не знаю. Но это так. По крайней мере мы так думаем. А иначе как это объяснить?

— Может быть, это на совести ваших ученых. А то даже и правительства.

— Не может быть! — ответила она. — Это было бы противозаконно.

— Значит, он совершает противозаконные деяния?

— Он сам — высший закон.

Орм вздохнул. Как она наивна, если думает, что лидеры государства ничего не делают подпольно. А наивна ли? Она ведь этот мир знает лучше, чем он. И отважится ли здешнее правительство на противозаконный поступок? Все его члены постоянно чувствуют взгляд очей, взирающих на них с солнца и видящих — по крайней мере теоретически — все.

— Ты ушел от моего вопроса, — напомнила она.

Но, к счастью, Орма спас от необходимости отвечать подошедший к нему крешиец, сказавший, что Орма ждут в секции для почетных гостей. Там он должен будет хранить молчание, пока не придет его очередь говорить.

Орм виновато улыбнулся женщине и отошел вслед за крешийцем. Пройдя в дальний угол комнаты, он сел рядом с Бронски и Ширази, у которых был такой вид, будто они хотят что-то сказать, но не осмеливаются.

Оркестр заиграл тихую медленную мелодию. В середине комнаты в потоках яркого света показался Хфатон. На него тут же со всех сторон наставили камеры операторы. Подняв голову, Орм увидел еще двух операторов высоко на балконе. Дирижер дал сигнал, и музыка перешла в вой, прерванный ударом цимбал, от которого Орм чуть не подпрыгнул.

Хфатон улыбнулся и заговорил по-гречески.

Примерно через одиннадцать минут, подумал Орм, эту передачу примут земные спутники ретрансляции. На всех телевизионных станциях уже сидят специалисты по греческому языку, которые будут сразу переводить услышанное на свои родные языки. Некоторые слова могут поставить их в тупик, потому что словарь их языка ограничен. Ничего, потом разберутся.

Хфатон и еще десять марсиан изучали английский, но занятия редко длились больше часа и бывали не каждый день. До умения бегло говорить и владения сколько-нибудь приличным словарем им было еще далеко. Зато у Хфатона и троих других учащихся было прекрасное стандартное торонтское произношение, которое поймет любой говорящий по-английски.

Орм предложил, что говорить будет он — тогда не нужно было бы переводчиков. Это предложение было отклонено без объяснений.

Возможно, марсиане настаивали на греческом как лишнем доказательстве своей аутентичности. Тогда на Земле сразу бы поняли, что марсиане владеют греческим Нового Завета куда лучше земных ученых — еще одно свидетельство, что они говорят правду. Единственное противоречащее этому предположение — что они научились языку у Бронски, но тот умел лишь бегло читать. И вообще нужно быть параноиком, чтобы решить, будто марсиане затратили столько труда на добавление столь малой подпорки к и без того солидному обману.

Хфатон внезапно замолчал. Оркестр сыграл несколько тактов пьесы, похожей на увертюру Седьмой симфонии Бетховена. В центр зала медленно вышел Иешуа га-Мешиах, Иисус Христос — или, подумал Орм, его вполне приличная копия. Хфатон, пятясь, отступил в тень.

Иисус поднял руку, музыка смолкла. Он начал речь по-гречески, и от его глубокого голоса у Орма побежали мурашки по спине и волосы зашевелились.