— Ну что же, Джон Ди, мне было приятно с тобой говорить. Передавай добрые пожелания своей королеве — и помни, о чем клялся…

Первый осенний месяц радовал не только Великого князя Литовского, Русского и Жемойтского: в тот самый день, когда Димитрий Иоаннович принимал в гостях курфюрста Иоахима-Гектора Бранденбургского — за шесть сотен верст от великокняжеского походного шатра пришел в себя его тезка, князь-воевода Дмитрий Хворостинин. Открыв глаза, сей достойный муж, помимо воинского звания имевший и немалый чин окольничего Боярской Думы, минут пять просто глядел в потолок. Затем, когда до его сознания дошло, что оный не из привычного дерева, а из чуть провисающей ткани — повел глазами по сторонам, разглядывая жердины каркаса, растягивающие-поддерживающие палатку из плотной грубой парусины. Затем заинтересовался стоящим близ его лежанки столом и развешанными вдоль матерчатой стенки полотняными мешочками, от которых тянуло сушеными травами. Возле входа висели кустики уже пожухлой полыни, благодаря которой не было слышно назойливых насекомых — а еще, благодаря ее терпкому горькому аромату, в голове князя потихоньку пришли в движение мысли и начала просыпаться память. Вот только последним, что отчетливо помнил Дмитрий Иванович — было то, как пушкари в гуляй-городе разворачивали орудия на подобравшуюся с левой стороны холма пешую ханскую гвардию. Сеймены и простые степняки-ополченцы лезли так густо, что он даже грешным делом подумал…

— Ох!

Мысль-воспоминание ускользнуло, словно шустрый карасик в прореху небрежно сплетенной сети: моргнув, князь-воевода перевел взор на щекастую девку, с деловитым видом скользнувшую внуть палатки и направившуюся было к мешочкам с травками — но при виде его открытых глаз резво выскочившую обратно. От этого прежняя вязкая пустота в голове тут же разбавилась легким раздражением — от того, что он слабо понимал, где он и что с ним случилось. И будто бы этого было мало, тут же, напомнило о себе и остальное тело. Для начала, сильно зачесались шея: с нее зуд перекинулся на левый бок, отчего тут же заныло в спине, словно он ее порядком отлежал. Почему-то болели ребра, и никак не получалось вздохнуть полной грудью… И вообще, он практически не чувствовал левой стороны тела!

Пальцы, которые должны были поскрести шею и тем унять донимающий окольничего зуд, наткнулись на странную колодку. Или воротник? В общем, на что-то упругое и непонятное, охватывающее шею со всех сторон и не дающее толком двинуть головой. Грудь была затянута в тугие повязки, мешающие нормально дышать, а попытка самостоятельно привстать закончилась неудачей и новым всплеском раздражения — которое только усилилось, когда намерение покликать хоть кого-нибудь обернулось дерущим горло клекочущим сипом и прорезавшейся жаждой! Однако бог услышал молитвы князя: полог палатки отлетел в сторону, явив доверенного слугу-подручника Томилку, сходу начавшего радостно причитать:

— Наконец-то очнулся князь-батюшка! Уж не чаяли дождаться: ведь третий день пошел, как лежмя лежишь… Эк⁉

Бесцеремонно пихнув взрослого мужчину под ребра, и тем заставив сдвинуться вбок, в освободившийся проход вдвинулась молодая женщина в простой холщевой накидке с красным Крестом-в-круге напротив сердца. Не обращая внимание на встретивший ее требовательный взгляд воеводы Хворостинина, поднесла к его губам малую скляницу с какой-то вонючей гадостью, и практически насильно влила неожиданно-приятное питье с тонким медвяным привкусом. Разглядывая в княжих очах видимое что-то ей одной, молодка уверенным голосом приказала чужому слуге:

— Томилка, сбегай-ка на кухню за жижкой от куриного супчика! Да много не бери, малой чашки хватит.

Верный холоп, поглядев на хозяина, торопливо закивал и убрался прочь: что же до молодой лекарки, то она бесцеремонно пощупала чужого мужа в добром десятке мест и напоследок распорядилась вывалить наружу язык. Довольно цокнув языком, сходила к столу, вернувшись к малой скляницей, из которой вытряхнула пилюлю подозрительного вида, с помощью которой и продолжила измываться над беспомощным Хворостининым. То есть сунула ее в рот и приказала ему — да-да, именно приказала! Медленно рассасывать под языком неведомую лекарскую пакость. Рассердившись на такое обхождение, Дмитрий Иванович хотел было просто выплюнуть пилюлю обратно в ее наглые зенки, однако же помедлил. Ибо легкий сумрак, царивший в палатке, ничуть не скрывал усталый взгляд лекарки и тени под ее глазами, заострившиеся скулы и прочие следы многодневного утомления. Догадаться о причинах, заставивших пригожее женское личико столь явно посереть и подурнеть, опытному воеводе было несложно: так что ничего выплевывать он не стал, а требовательно просипел:

— Мнох-хо раненых?

Мимоходом задвинув под лежак стояшую на проходе нужную бадейку, служительница Аптекарского ровным голосом заверила:

— Нам хватает.

После чего стремительно покинула палатку. Впрочем, довольно быстро на смену ей вернулся слуга, притащивший грубоватую и чуть подкопченую с одного бока деревяную пиалу с едва теплым подсоленым бульоном — который по своему целительному действию легко переплюнул оба принятых до этого лекарства. По крайней мере, Дмитрий Иванович ощутил достаточный прилив сил, чтобы потребовать отчета. Вернее, рассказа о том, как он оказался в таком неприятном и непонятном положении — и главное, почему не чувствует половины тела. И что за чертов хомут посадили на его шею! И вообще!!!

— Так это, князь-батюшка… Как ханские капыкулу[4]начали пробиваться мимо гуляй-города, ты конницу-то подсобрал, тишком из-за холма вывел и ударил им навстречь. Поначалу смял нечистую силу, а потом твоему Огоньку копием в шею вдарили… Он поначалу вскинулся на дыбы, а потом завалился оземь.

— А я⁈

— И ты с ним, князь-батюшко. По всему видать, нога в стремени застряла!.. Послужильцы[5]твои разом поднажали на басурман и тебя отбили, но пока рубились, да из пистолей палили — изрядно по тебе потоптались. Если бы на тебе не было латного доспеха и доброго шелома из тульского уклада… И твоих ближников тоже изрядно попятнало-поранило, но благодарение Господу и святым заступникам — все живы!

Томилко закатил глаза ввысь и благочестиво перекрестился. Повторил вслед за ним крестное знамение и князь — вот только мысли его были о верном боевом товарище, которого он своими руками выкормил-выпоил из тонконогого любопытного сеголетки в злобного и верного гнедого жеребца. Не только товарища, но и близкого друга…

— Пока бились с ханскими нукерами да пятились, сзаду подоспел царевич Иоанн с кованной ратью: всех капыкулу, хана и его сыновей, да знатных мурз десятка полтора — опрокинули и посекли без жалости.

— Что, прямо самого Девлет-Гирея с ханычами? И из мурз никого в полон не взяли, за-ради выкупа⁈ Ты ври, да не завирайся, Томилко!

— Ну, мы люди маленькие, нам с земли мало видно. Однако же тела там в несколько слоев лежали, а труп калги[6]Мехмедки я и вовсе самолично видывал: наш-то царевич ему единым ударом и оружную десницу срубил, и шею до хребтины развалил! На ханыче золоченый юшман был вздет, так он его кровями зна-атно уделал…

— Не брешешь?

— Да ты что, кормилец? Вот те крест святой! И не один я глядеть ходил, а с послужильцами твоими.

Слабо улыбнувшись, первый воевода гуляй-города выдохнул:

— Славно!.. Значит, побили мы крымчаков и ногаев⁉

— Побили, как есть побили бусурман. Слыхал, что Большой полк князя Воротынского еще и янычар турецких втоптал в землицу в превеликом множестве!..

Не сразу рассказчик понял, что сдавленное кряхтение хозяина не от приступа боли, а заместо обычного смеха.

— Ври далее, Томилка.

— Дык чего?.. Как сеча закончилась, потащили мы тебя едва живого к лекарям: сама барышня Дивеева к тебе, кормилец, ручки свои белые приложила, и молитовку особую сотворила…

Заметив едва заметную гримассу на хозяйском лице, подручник осекся и сделал виноватое лицо: отношения князя Хвороститина с царской целительницей Домной свет Пафнутьевной были довольно сложными. В том смысле, что Дмитрий Иванович тщательно следил, чтобы она нигде и никогда не пересекалась с его женой и сыновьями. Дочку Авдотью он вообще выдал замуж в Елец, и сам лишний раз старался не попадаться на глаза барышне Дивеевой. Чтобы не напоминать ей о днях, когда она служила у него в доме простой комнатной девкой — и немало претерпела от дурной глупости его домочадцев.