Вдруг дернувшись, словно от попадания стрелы меж лопаток, девушка медленно распрямилась и уставилась на своего наставника и господина, словно разглядывая что-то незримое вокруг него. Хотя — почему же словно? Иоанн Васильевич уже не раз видел такой вот «стеклянный» взгляд, и примерно представлял…

— Бу-бух!!!

Опять грохнула дверь в Кабинет (как бы не сильнее, чем после появления царственного родителя), и в палаты влетела растрепанная и простоволосая царевна Евдокия: увидев пришедшего в себя братца, засветилась изнутри радостью и сделала несколько шагов к его ложу:

— Ванечка, ну наконец-то ты!..

И осеклась, по примеру целительницы замерев на месте и уткнувшись пустым взглядом на самого старшего из своих братьев.

— Узор… Смотрите, его Узор!!!

Заклекотав горлом, требовательно задергал руку отца только-только пришедший в себя царевич Иван, прося устроить его так, чтобы все видеть. Приподняв слабого словно младень сына, и прижав его к себе, царь дотянулся до замершего истуканом Федьки и ухватился за его кафтан, подтягивая поближе.

— Что с Митькой? Говори, не молчи!..

— Тятя, я… У него Узор словно переливается?.. Я такого никогда не видел…

— Тьфу ты! Да ты толком объяснить можешь? Федька!?!

Обычно послушный и ласковый младшенький полностью игнорировал родительское недовольство, во все глаза таращась на тихо лежащее тело старшего брата. Словно зачарованный, ей богу! Отгоняя непрошенную надежду, Иоанн Васильевич совсем было собрался ущипнуть последыша, да побольнее, чтобы тот вернулся в разум и хоть что-нибудь пояснил пока еще терпеливому и с трудом сохраняющему спокойствие отцу — как цепляющийся за его руку Ванька резко ее сжал. В наступившей тишине все так же были слышны пререкания царского ближника Басманова с постельничьей стражей, а еще — всех вдруг одновременно коснулось что-то едва уловимое и до крайности зыбкое, отозвавшееся в сердце странным теплом…

— Х-ха-а!..

Все, кто был в Кабинете-лазарете, невольно замерли, вслушиваясь в изменившееся дыхание Димитрия — пока молчание не нарушила царевна Евдокия, заревевшая в полный голос:

— Верну-улся-я!!!

Дернувшись было к первенцу, царь тут же вспомнил про среднего сына в своих объятиях — что тоже довольно улыбался и что-то шептал-хрипел. Всхлипывания и радостные причитания дочки, которую тут же поддержала челядинка Хорошава; мельтешение растерянного Федьки, что буквально разрывался между двумя своими братьями; сосредоточенная Домна, лихорадочно намешивающий какое-то целительское питье… Гомон поднялся такой, что и мертвого мог поднять из домовины! Однако стоило только государю-наследнику Московскому и Великому князю Литовскому, Русскому и Жамойтскому испить лекарства и открыть наконец глаза, как в палате разом настала тишина.

— Кхе-кхе-кха…

Все в немом ужасе смотрели на страшные белесые бельма, в которые превратились чудесные ярко-синие глаза Мити — он же тихо кашлял и кашлял, пока его хрипы не перешли в… Смех?

— Я вернулся!!!

Глава 2

С началом января загуляли по необъятным просторам Руси студеные зимние ветра, вымораживающие леса до звонкого треска, покрывающие реки ледяными торосами, выстилающие поля ровной гладью белых снегов… И тем не менее, в один из морозных дней поскакали из Москвы в разные стороны царские сеунчи-гонцы с радостными вестями, а в самом стольном граде и вовсе устроили праздничные гуляния. Как не старался стылый Борей, как не дул-завывал, но его ледяное дыхание отзывалось у насельцев московских лишь здоровым румянцем на нежных женских щечках, и легкой белой изморозью на усах и бородах мужчин. Вся Москва ныне гуляла, праздновала и веселилась, разделяя со своим правителем радость несказанную: оба старших царевича разом побороли тяжкую хворь и пошли на поправку, обрадовав тем не только Великого государя, но и весь русский люд разом… Не угощением с великокняжеских погребов — нет, хотя и за него все были благодарны: тем, что вернулись в их души спокойствие и уверенность в будущем. Благословенный государь-наследник Димитрий Иоаннович вскорости будет здоров и в полной силе — как и молодший брат его, царевич Иоанн. Юный, но уже проявивший себя в битве с крымчаками-людоловами при реке Ахуже! Преемственность законной власти восстановилась и тень смутного времени растаяла — вот именно этому и радовались все москвичи. В свое время от произвола тех же князей Шуйских и сам Иоанн Васильевич преизрядно настрадался — и ежели самому царю в его юные года столь несладко жилось, что уж тогда говорить о простых людишках? Хлебнули горестей полной мерой! Нет уж, пусть во время перемен живут враги и всякие чужинцы, их не жалко — а подданные Великих князей Московских желали исключительно спокойной и мирной жизни. Так что шумела и от души веселилась первопрестольная, над которой то и дело несся колокольный благовест[1]: толпы народа гуляли по всем городским площадям, клубясь возле выставленных на них столов с пирогами, бочек с вином и большущими самоварами с медовым сбитнем. Еще больше горожан катались на реке, бросались-игрались в снежки, или сходились стенка на стенку, под азартные и одобрительные крики следящих за народной забавой выборных старшин… И крики те временами были столь многоголосыми и звонкими, что не просто долетали до Кремля, но и свободно проникали за его краснокирпичные стены и башни. Иные же победные вопли умудрялись дотянуться даже до окошек Теремного дворца, забавляя царскую семью, собравшуюся за воскресным обеденным столом.

— Ишь как голосят!

Перекрестившись на колокольню Ивана Великого, синеглазый мужчина отошел от окна. Неспешно усевшись во главе трапезного стола, с легкой улыбкой поглядел на своего меньшого Феденьку, что как раз что-то тихо рассказывал братьям и сестре — попутно ловко отрезая для себя новый кусок копченого осетра. Затем на выспавшуюся, отдохнувшую и ставшую до жути похожей на красавицу-мать юную Дунечку — что заинтересованно слушала братца. Да так увлеклась какой-то историей, что совсем позабыла о стоящей перед ней мисе с ухой из белорыбицы с пряными травами. Середний Ванятка, что голодными глазами смотрел на копченую рыбину, удерживая в деснице большой кубок, в котором плескался крепко сваренный бульон с волоконцами куриного мяса… И конечно же, отцов любимец и наследник Митя, размеренно вкушавший жиденькую просяную кашку на все том же крутом бульоне. За столом возле царевны сидела и Дивеева, понемногу расправляющаяся со своей ухой — и бдительно отслеживающая каждый глоток и каждый кусок, съедаемые старшими царевичами. Но Домнушка была не в счет, ибо была она своя для царской Семьи — каковой понемногу становилась и Аглая Черная, что скромно жалась к царевой целительнице и едва-едва клевала что-то со своей тарелки. Вся они за столом ныне вместе как и прежние времена, и все теперь, как и должно быть… Почти. Отцовский взор то и дело цеплялся за узкую белую полоску мягкой ткани на лице своего первенца, скрывавшей от мира и сторонних взглядов его страшные бельма — и быть бы сердцу правителя в тоске и печали, если бы Митенька и в самом деле полностью ослеп. Ан нет! К радости и восторгу родительскому, никаких поводырей не потребовалось — сынок и с завязанными глазами ходил вполне уверенно, и каким-то образом видел окружающий его мир лучше иного зрячего. Вот как сейчас, к примеру:

— … ешь давай! У тебя уха скоро совсем остынет и жирком заплывет.

— Ой, да!

Спохватившись и виновато стрельнув глазками в сторону отца, Дуняша размеренно заработала ложкой, нагоняя вырвавшихся вперед братьев, и… Да собственно, всех, кто сидел за столом. Иоанн Васильевич вновь слабо улыбнулся, умиляясь, до чего же дочь похожа на покойную мать. Настасья, бывало, тоже увлекалась чем-то и забывала обо всем на свете — вечно ее приходилось тормошить и напоминать. То над цветочками какими надолго зависнет, то в оконце на ночные звезды залюбуется, да так, что и на молитву не дозовешься… Когда ее мисочка показала дно, теремной челядин из доверенных, что тихонечко сидел в отдалении у дверей трапезной, тут же выскользнул прочь — и через краткое время обе створки широко распахнулись, пропуская череду служителей с переменой блюд и сопровождающих-надзирающих за ними стольников.