Страхи были непомерными: совещались, что делать, если «ввалится шайка в 10–15 человек, и как действовать, когда дом осадит толпа в 500–1000 человек». Накануне большевистского переворота и сразу после него в глубокой провинции говорили о том, что город будет то ли подожжен, то ли взорван. В связи с подобными слухами столичный сатирический журнал иронизировал:
Провинциальная газета,
Как прежде, сплетнею живет…
Весьма удобна для кло…
Бессодержательна и врет…
Увы, столичные газеты были немногим лучше.
В России слишком ценят искренность убеждений, легко распознают ложь, а потому революционная харизма возникает от истовости и твердости веры. Большевистская демагогия была связана с определенным типом личности. И. Эренбург как-то встретил во Франции среди солдат Экспедиционного корпуса Русской армии «большевика», который напоминал сектанта. Он все время «боролся с какими-то пережитками и предрассудками», будучи уверен, что «можно все перестроить заново, – хотел ввести эсперанто и многобрачие». Во все это он верил «с чистотой ребенка и с преданностью средневекового еретика». «Большевизм пленил его своей радикальностью и прямолинейностью, – отмечал Эренбург. – …Человек по своей природе мягкий, он готов был расстрелять на месте любого „неверующего“, который усомнился хотя бы в пользе эсперанто». В общем, в лице этого человека средневековая психика сомкнулась с новейшим порывом к «рациональному» переустройству мира. При этом «бывали минуты, когда его подлинная жажда справедливой лучшей жизни заражала толпу. В особенности близки солдатам были мысли о том, что „все равны“ и что „война – грех“». Получалось, что весь мир созрел для своего – «диалектического» – отрицания.
Встречался и еще один большевистский типаж. Один патриотичный интеллигент свидетельствовал:
…Я видел большевика – ехавшего с Демократического совещания солдата. Я никогда не видел такой физиономии. Это ужасное – «лицо без лица»… Я убежден, что он сумасшедший, ходящий между нами… Старый партийный работник… Он – ни минуты не молчит. Он – все говорит… металлическим, никчемным голосом, с митинговыми интонациями… И, как многие ненормальные люди, он логичен и убедителен… Родина – звук пустой для него… Этот человек похваляется тем, что солдаты не будут воевать.
Разумеется, такие типажи воплощали в себе патологическую крайность реального большевизма. Куда более органично могли нагнетать обстановку люди типа Л. Д. Троцкого. Общительного и несдержанного на язык Троцкого в то время знали куда лучше, чем «таинственного» Ленина.
Луначарский позднее высказался весьма неожиданно: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, что, как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого». Действительно, Троцкий никого не оставлял равнодушным – из‑за язвительности по отношению к противникам и публичного неистовства. Газета «Киевская мысль», с которой Троцкий некогда сотрудничал, со знанием дела сообщала:
…Вот имя, которое публика повторяет все чаще теперь… Имя, собравшее вокруг себя уже огромные каталоги восторгов и брани…
Ораторское дарование Троцкого очевидно и неоспоримо. От оратора требуется умение внедрять по желанию то или иное убеждение в умы своей аудитории. Этим даром Троцкий владеет в высокой мере и пользуется своим искусством с удивительным мастерством… С избытком вкусивший от всех цивилизаций Европы, искушенный во всех политических интригах, Троцкий все понимает, но мало что любит… Троцкий обладает холодным рассудком и еще более холодным сердцем, но одарен железной настойчивостью… Она придает его выпадам огромную ударную силу. Вместе с этим Троцкий владеет всеми оттенками сарказма… Чтобы вызвать улыбку одобрения в слушателях, Троцкий весь свой талант превращает в игру остроумия – остроумия злого, тщеславного и парадоксального… Троцкий никогда не способен превратиться в раба идеи. Но жажда аплодисментов нередко превращает его в раболепного демагога…
Такие свидетельства не учитывали возможность деформации личности в условиях разгула бунтарской стихии. Более проницательно высказался один контрразведчик: «Чернь слушает Троцкого, неистовствует, горит. Клянется Троцкий, клянется чернь. В революции толпа требует позы, немедленного эффекта».
Подобных оценок было немало. Другой наблюдатель отмечал:
Троцкий поразил меня чудовищным запасом ненависти… Я был также поражен его диалектическими способностями. На крестьянском съезде он выступал среди предельно враждебной ему аудитории… Вначале оборонческие и эсеровские делегаты прерывали Троцкого на каждом слове. Через несколько минут своей находчивостью и страстностью Троцкий покорил аудиторию настолько, что заставил себя слушать. А окончив речь, он услышал даже аплодисменты.
Троцкий словно подпитывался энергией от яростных эмоций толпы – включая враждебные. Н. Н. Суханов описал его ораторский триумф 22 октября 1917 года в Народном доме перед почти четырехтысячной публикой – «рабочей и солдатской по преимуществу». Троцкий поначалу неторопливо подогревал настроение. Затем начал бросать в публику простые фразы:
Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату, которому холодно в окопах. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…
Так нагнеталось настроение, близкое к экстазу. Суханову показалось, что «толпа запоет сейчас без всякого сговора какой-нибудь религиозный гимн». Троцкий «формулировал» тем временем нечто вроде краткой резолюции «вроде того, что „будем стоять за рабоче-крестьянское дело до последней капли крови“». Ясно, что толпа, «как один человек, подняла руки». Троцкий чеканил: «Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой – всеми силами, любыми жертвами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать землю, хлеб и мир!» Толпа клялась. По всей столице «происходило примерно то же самое».
В сущности, Троцкий довел до логического конца ораторскую манеру Керенского, заменив надоевшие абстракции, вроде «республики» и «демократии», доступными понятиями «земля, хлеб, мир». Нечто подобное делали тысячи самодеятельных большевиков.
«ТЕХНИКА ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕРЕВОРОТА»
Так называлась книга итальянского писателя (то ли фашиста, то ли анархиста) Курцио Малапарте, вышедшая впервые в 1931 году на французском языке. В ней этот, по словам Антонио Грамши, «безмерно тщеславный сноб-хамелеон», опираясь на опыт Троцкого – «тактику государственного переворота в октябре 1917 года», – взялся поучать, как безошибочно «делать революцию». Для Троцкого, уверял Малапарте, революция – это лишь «проблема технического порядка». Троцкий с ним тогда не согласился, однако в известных кругах и в наше время существует убеждение, что революции делаются «по заказу».
События октября 1917 года показывают, что большевистский переворот собственно и не был переворотом: скорее на волне взвинченных людских эмоций сделалась возможной, почти безболезненной смена политических декораций. Другое дело, что случившееся нельзя было назвать чем-то другим, нежели революция, переворот или захват власти.
Ничто в истории Великой российской революции не подвергалось такому упрощенчеству, как приход большевиков к власти. А обыденное сознание и ныне испытывает доверие к конспирологическим домыслам.
Принято считать, что Ленин торопился с вооруженным восстанием. Керенский позднее уверял, что Ленин опасался перспективы заключения «империалистического мира», который сделал бы недейственными антивоенные лозунги большевиков. Но события развивались по иной логике: вновь, как в Феврале, ускорился процесс распада старой власти, потерявшей и без того слабые рычаги управления страной. В этих условиях возможности большевизма словно взбухали на волне слухов об их силе и безнадежности положения Временного правительства. Со своей стороны, сатирические журналы и желтая пресса, неустанно поносившие и высмеивавшие «шпиона»-Ленина, связывали возможности большевиков с грядущим разгулом анархии. Так, исподволь, обывателя готовили к неизбежному. Чиновник министерства финансов отмечал в дневнике даты назначаемого в газетах грядущего выступления большевиков: 17 сентября, 15, 19, 20, 23 октября.
