Налицо было воспроизведение большевистских клише, дополненных риторикой времен Великой Французской революции («стакан крови» – теперь не аристократа, но пресловутого «буржуя»). Все это складывалось в хрестоматийную картину доведения толпы до квазирелигиозного экстаза. В последнем, похоже, более всего преуспевал Коноплянный, считавшийся «диктатором» и любивший не только судить, но и миловать с высоты «классового» великодушия: «Отпустите презренных буржуев; я, Коноплянный, говорю, – пусть уйдут живыми!» На одном из митингов общую клятву «защитить революцию от буржуев» он подкрепил ритуалом коллективного поедания земли.

Понятно, что для газетчиков происходящее представлялось настоящим обрядом юродства вокруг социалистической церкви. Вместе с тем описанное действо можно было отнести к практике революционного гротеска, часто применяемой впоследствии даже «советскими» писателями. Однако все это действительно имело место. Реальны были последующий разгром шахтерской «республики» казаками, водворение Коноплянного в психушку, убийство Переверзева.

Примечательно, что большевики предпочли дистанцироваться от «революционных психов». Они не строили иллюзий относительно деятелей, подобных Переверзеву. Один из них записывал в дневнике:

Психологический парадокс ситуации заключался в том, что крайние революционные пассионарии втягивали страдающую и дезориентированную массу в некое действо, как в детскую игру, однако не могли усвоить, что платить придется по взрослым счетам. Большевики были практичнее. Уже придя к власти, они продолжили пугать обывателей, что «найдется новый Корнилов», который «обрушится на революционный Питер». Всякая власть держится людскими страхами, но не всякая умеет их дозировать.

«Большевизм, пожалуй, не столько идея, сколько темперамент91, – заметил последний военный министр Временного правительства. – А потому мало у кого оставались надежды на мирный исход событий. Вопрос был лишь в том, „кто кого“». А. Бухов откликнулся на это в «Новом Сатириконе» следующими строками:

Относительно последнего известный сатирик ошибался: общественность теперь гораздо больше опасалась большевиков.

Трудно сказать, понял ли Керенский, что поражение Корнилова обернулось его моральным поражением. Между тем его подозревали в предательстве Корнилова не только правые. Ходили слухи, что генерал А. М. Крымов не покончил жизнь самоубийством, но был застрелен адъютантом Керенского. В любом случае, в официальную версию мятежа не верили.

Задним числом Керенского проклинали все кому не лень. Но было время, когда его превозносили. И это было заслуженно. При всех своих грехах Керенский умел зажигать сердца. Даже П. А. Кропоткин признавал за ним «величайший дар слова». Он говорил, что не знает в Европе другого такого человека, который сумел бы с таким умением вести публичное заседание, состоящее из 4 тысяч человек. Даже в начале июня военный врач отмечал, что «его речи – это не слова, а дела! И каждая непохожа на предыдущую… Каждая из них читается с захватывающим интересом, подкупая своей искренностью». Конечно, были и скептики: «Что-то много он говорит». Однако даже Б. В. Савинков в июле 1917 года заявлял, что «всей душой с Керенским», а Л. Г. Корнилов поначалу приветствовал его в духе времени: «Да здравствует народный вождь Керенский!»

Внешне Керенский не производил впечатления, что отмечали многие. Д. И. Мейснер характеризовал его так:

Еще более примечательным было другое:

К этому стоило добавить, что с речами Керенского замучились стенографистки: выстроить из его выкриков нечто связное было сложно. Сам он признавал, что просто не помнил, о чем ему в очередной раз приходилось говорить: все его страстные слова были рассчитаны лишь на текущий момент и конкретное собрание людей. Некоторые авторы отмечали, что Керенский – «великий мастер сообщать психическую заразу внимающей ему массе»92. Это соответствовало «митинговой культуре» революции.

Керенский существовал словно в розоватом тумане людских эмоций (таким он, кстати, выглядит на известной картине И. Репина, человека сервильного, готового по-своему угодить сильным мира сего). Именно благодаря поддержке снизу Керенский доминировал в Совете министров Временного правительства. «Министры ничего не хотели делать без благословления Керенского», так как преклонялись перед его популярностью. Вряд ли в действительности кадетские министры всерьез воспринимали Керенского, «преклоняясь» перед ним. Скорее они пытались адаптироваться к непонятному им ходу революции. Все это шло во вред делу и во вред самому премьеру, возомнившему себя незаменимым. Завышенная самооценка неуклонно вела к утрате чувства реальности. Пагубным оказалось и стремление к укреплению личной власти, якобы гарантирующей сохранение завоеваний революции.

Сказывался и другой фактор. Позднее Ф. А. Степун проницательно заметил в Керенском:

В некотором смысле Керенский был порождением общественной истерии, нагнетанию которой сам же способствовал. Один отнюдь не беспристрастный наблюдатель отмечал, что «вокруг Керенского… носились какие-то растерзанные типы обоих полов; все это в революционной экзальтации галдело, ожидая от Керенского каких-то „чудес“». Порой отмечали, что Керенский своей энергией «заражал некоторых нервных женщин». Рассказывали, что они целовали ему руки, другие обожатели восторженно выносили и вносили его в автомобиль. Трудно сказать, намеренно ли он принимал «наполеоновские позы» или это лишь так казалось со стороны. Однако «неустранимость» этого человека признавали (по крайней мере, до корниловского выступления) очень многие. Керенский был воплощением демократических иллюзий того времени, а на их крушение люди реагировали озлобленно. Толпа мстит не оправдавшим доверия идолам.

Впрочем, к осени авторитет Керенского непоправимо снизился. И это были не обычные «эмоциональные качели» («от любви до ненависти…»). Накануне московского Государственного совещания те же далекие от политики люди, которые в мае превозносили Керенского за смелость, задавались вопросом: удержится ли он? После московского Государственного совещания творческие люди заговорили о том, что Керенский просто болен. Накопилась критическая масса недоверия. Для некоторых фигура премьера становилась анекдотичной. А. Н. Бенуа вспоминал о распространявшихся летом 1917 года слухах: «Про него ходили всяческие иронические рассказы: будто он, поселившись в Зимнем дворце в комнатах, служивших когда-то резиденцией Александру III, целыми днями распевает там оперные арии, принимает всякий сброд и все менее интересуется делами». Керенского «разводили» с женой и не раз «женили» – в частности, на актрисе Е. И. Тиме (состоявшей в браке с артистом Н. Н. Качаловым). Опровержения актрисы не помогали: глупая сплетня получила долгую жизнь. Говорили также, что Керенский поселился в Зимнем дворце с «балериной немецкого происхождения». Служащий морского министерства Г. Князев записывал: «И еврей-то перекрещенный он, и пьянствует в Зимнем дворце, валяясь на кровати Александра III, и развелся со своей женой, и женился на актрисе Тиме, и свадьба их была в дворцовой церкви, причем при царском венчании. И эти дикости повторяют всюду, и даже интеллигенты». На деле Керенский жил во дворце с двоюродной сестрой законной жены. Этот факт был явно извращен с целью дискредитации премьера.