Для автора этот поезд стал своего рода символом России с публикой, апеллирующей к сомнительным кандидатам в вожди.
В конечном счете контрреволюционные части (не понимающие цели своего движения на Петроград) были распропагандированы. В состав делегации, отправившейся навстречу следовавшей на Петроград Кавказской туземной дивизии, вошли не только лидеры общероссийских мусульманских организаций. Агитировали горцев и некоторые русские командиры; позднее они уверяли, что это им легко удалось, так как горцы – это «взрослые дети». 31 августа Кавказская туземная дивизия – в прошлом слепая опора царского трона – заявила Керенскому о своей лояльности. Оставалось только арестовать руководителей мятежа.
Среди правых политиков и просто знающих людей, включая социалистического разоблачителя В. Л. Бурцева, мало кто сомневался, что Керенский сам был участником заговора против Совета, а затем попросту «подставил» Корнилова, испугавшись за свою карьеру. Ленин полагал, что Корнилов и Керенский стоили друг друга, однако они «поссорились». Вряд ли все это было вполне справедливо: Керенский, как социалист, инстинктивно боялся угрозы справа. 26 августа он бросил примечательную фразу: «Я им (корниловцам. – В. Б.) революцию не отдам!»
В верхах у Корнилова было много симпатизировавших ему лиц, однако почти не было надежных союзников. Генерал Крымов, на корпус которого рассчитывал Корнилов, при всей своей решительности был слишком впечатлительным и нервным – и покончил с собой после откровенного разговора с Керенским. Диктатуры хотели многие, но потенциального диктатора побаивались. Ходили слухи, что Крымов намерен был перевешать весь Совет – «столбов на 1300 человек в Петрограде хватит». На деле генерал лишь обещал, что «по поведению Верховного главнокомандующего войска не будут стрелять в воздух».
Оценивая природу мнимого мятежа, следует учитывать мнительность Керенского. По некоторым сведениям, у него накопилось «очень много личного против Корнилова и Савинкова»: во время Государственного совещания он «ждал в Москве вооруженного восстания с Корниловым во главе». В результате Керенский оказался заложником собственных подозрений. Людей, взлетевших наверх, слишком часто губят не столько конкуренты, сколько собственные комплексы и страстишки.
Тем временем в Петрограде стали создаваться отряды Красной гвардии, газеты оценивали их численность в 40–45 тысяч. Сам Керенский приказал заменить юнкеров, охранявших Зимний дворец, матросами с «Авроры», не к месту заявив, что отдает себя под охрану «товарищей большевиков». Он, как видно, воображал, что угроза контрреволюции заставит «демократию» сплотиться вокруг его персоны. Многие надеялись на то же самое.
По мнению Ф. А. Степуна, событиями в очередной раз управляла «муть недоразумений», «туман авантюристически-дилетантских замыслов», «злосчастная путаница», которые часто сопутствуют переломным моментам истории. После подавления мятежа заговорили о каком-то давно готовящемся заговоре. Эти представления перекочевали в историографию. Между тем специальная следственная комиссия (работа которой завершилась уже при большевиках) не нашла в действиях генерала ничего заговорщического. У мятежника не было никакой организованной опоры в армейских низах. Даже Корниловский ударный полк мятеж проигнорировал. При этом ударники остались верны своему шефу, хотя среди них были солдаты, заявившие о преданности Временному правительству.
За Корниловым не было никакой организованной силы. Его выступление было названо мятежом лишь со слов Керенского. Позднее уже большевики стали утверждать нечто подобное – это было им необходимо для подтверждения правомерности своих «оборонительных» мер по захвату и удержанию власти.
Тем временем началось наступление немцев на фронте 12‑й армии. Они имели успех, несмотря на то что в предполагаемом месте прорыва были сосредоточены значительные русские силы. 3 сентября 1917 года была сдана Рига. Теперь многие готовы были поверить огульным обвинениям большевиков в том, что командование намеренно готовило сдачу Риги. Позднее журналисты увидели во всем этом логику неотвратимости: «Сдача Риги имеет своим эффектом усиление большевиков, корниловская авантюра – идет на пользу большевикам… солдатская тоска по похабному миру – удесятеряет энергию большевиков». Политики попросту были не в состоянии противодействовать большевизму, как невозможно сопротивляться стихии. К тому же большевистская пресса не бездействовала: все тогдашние несчастья объявлялись звеньями одной цепи, а вдохновителем контрреволюции называлась партия кадетов.
В то время как политики «мобилизовывали массы на борьбу с контрреволюцией», а красногвардейцы готовили ей «вооруженный отпор», на улицах Москвы ситуация была близка к погромной. 28 августа толпа с криками «Дайте хлеба!» окружила помещение 2‑го Сущевского комиссариата. В тот же день возмущенные обыватели заставили милиционеров произвести обыски в казенных и частных помещениях для поиска спрятанных запасов продовольствия. Толпа женщин явилась в Алексеевский комиссариат, угрожая погромом, а потом отправилась расправляться со «спекулянтами»-торговцами. По поводу самого мятежа обыватели недоумевали: «авантюра или нарождение действительного спасения России»? Однако солдаты ставили Корнилова в один ряд с ненавистным В. А. Сухомлиновым: «Им суд: отрубил голову – и нехай их черви едят, хватит такой сволочи!»
В провинции проходили не менее заметные события. 8 сентября представители «Индустриального союза» в Боковском горном районе Области Войска Донского приняли резолюцию, требующую суда над Корниловым и передачи власти Советам. Рабочие через свои союзы должны были взять под контроль «всю экономическую жизнь страны». Инициировали эту акцию организатор местного союза Корнеев и председатель районного Совета рабочих депутатов Переверзев. Газета московских прогрессистов «Утро России» дала язвительное описание «Царства Никиты Переверзева», под которым имелась в виду «Боково-Хрустальская республика Донецкого района». Ее возглавил Переверзев – «малограмотный человек», однако «весь под американца: худ, брит, одет во фрак и гетры». В «республике» не признавалось никаких законов, кроме скрепленных подписью этого «президента».
Власть над массой Переверзев удерживал характерными приемами:
На митинге перед бушующим морем товарищей властно поднимает руку… и сразу затихает черномазая рабочая стихия. Начинается священнодействие…
– Родные мои… обездоленные мои… голодные и нищие братья мои. Когда же наконец я накормлю вас и одену, напою?.. Когда же эти поля, эти дома и рудники, нами созданные, будут нашими? Да, будут нашими! И это сделаю для вас я, Никита Переверзев! Довольно кровопийцам-буржуям…
Вряд ли газетчик особенно сгущал краски: положение шахтеров было таким, что они не могли не верить любым посулам. «Как чары… действуют эти речи на толпу, – отмечал очеркист. – Зарождается массовый психоз, и сам президент порою кончает обращение к народу обмороками à la Керенский». Обмороки не только вождей революции, но и их слушателей, действительно, были нередким явлением. Ораторы то и дело впадали в состояние, близкое к трансу, одинаково характерное и для жрецов доисторических времен, и для лидеров тоталитарных сект.
В ближайшем окружении Переверзева также выделялись колоритные особы. Среди них некий Соколов, «госсекретарь республики», «бухгалтер потребиловки на руднике Кольберг, студент-политехник»; Коняев – «знатный иностранец», объявившийся на одном из митингов «с поклонениями от имени 75 тыс. рабочих-синдикалистов штата Колорадо»; Жиговицкая – «член агитационного отдела» местного Совета, получившая прозвище «агитационная баба» или «центробаба» (несколько позднее подобной клички удостоилась знаменитая А. М. Коллонтай); Коноплянный – явно психически больной человек.
Агитационные приемы двух последних вожаков особенно примечательны. «Центробаба» выстраивала следующую логическую цепь:
Добыча угля падает потому, что углепромышленники заключили союз с немецкими буржуями, сдали им Ригу, сдают Петроград, чтобы погубить революцию. Надо перебить буржуев, и жизнь пойдет по-хорошему. Не обойдется без крови, и я не успокоюсь, пока не выпью стакан крови буржуя!
