4 марта от Комитета съездов представителей акционерных коммерческих банков поступило пожертвований 500 тыс. руб., 7 марта от Московской городской думы – 200 тыс., 11 марта от московских и петроградских банков – 500 тыс. руб., 6 марта поступил 1 млн руб. от инженера Денисова. В тот же день от собрания уполномоченных Московского купеческого общества поступило 100 тыс. руб., а 11 марта 1 млн руб. пожертвовали московские и петроградские банки. Вряд ли все это впечатлило низы: происходящее лишь убеждало, что «буржуи» обладают несметными богатствами.
Революцию стали считать бескровной. Случившийся переворот идеализировали. Не составляли исключения даже профессионалы. Выдающийся криминолог, давний противник смертной казни М. Н. Гернет даже через два месяца уверял, что «в большинстве мест не было пролито ни одной капли крови», уголовники стали «исправляться», а «преступники и пропойцы с Хитрова рынка… пришли и, отдавая спирт, принесенный им прежними полицейскими для спаивания их, говорили, что и они хотят идти новою честной дорогой».
Это не помешало ему рассказать о диких случаях самосуда в различных регионах, включая сожжения и утопление воров. Характерно, что участники расправ порой не сознавали преступность своих деяний, заявляя, что это вовсе не самосуд, но «мирской приговор».
Страх перед возвратом к старому заставлял демонизировать царский режим. Примечательно, что о министрах, против которых ранее направлялось острие либеральной критики, почти забыли. Главным объектом поношений стала царская чета: Александре Федоровне приписывалась связь с Распутиным, ее супругу – беспробудное пьянство. Императрицу непременно изображали в платье сестры милосердия, при этом утрировалась ее нерусская – немецкая – внешность. На многочисленных карикатурах того времени постоянно появлялись также изображения попа – то предающегося чревоугодию, то палящего из пулемета по восставшим. В целом поток диффамаций отражал скорее уровень отвращения к старому режиму, нежели степень грехопадения старой власти.
ВОСТОРГИ ПОБЕДЫ
Атмосфера первых дней после победы Февральской революции запечатлена в истории как всеобщее ликование, всепрощенчество и разгул митинговой стихии. Н. В. Краинский зло утверждал:
Все, что люди говорили, было или ложью, или сплошным бредом. Сплетни, легенды, слухи, передаваемые по беспроволочному телеграфу человеческой мысли, ширились с небывалой быстротою. Ссорились, пререкались, обвиняли друг друга в провокаторстве…
Можно объяснить происходящее проще. Людям казалось, что произошло чудо. На этом фоне привычные слова отделились от новых смыслов. Последние, в свою очередь, оказывались следствием трибунной аффектации. Анархист А. Горелик восторгался:
И от одного дуновения ветра, почти без человеческих жертв, рухнул карточный домик, домик Романовых, как только российский народ перестал его боготворить… В с е стали революционерами. В с е стали руководителями народа.
На кадрах кинохроники мартовских дней 1917 года среди демонстрантов можно разглядеть фигуру Александра Блока. По свидетельству художника Ю. Анненкова,
в 1917–1919 годах Блок, несомненно, был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» казался ему целью, а не этапом. Мировой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был «мировой оркестр народной души». Уличные самосуды представлялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство.
Разумеется, Анненков задним числом кое-что присочинил. Однако несомненно, что поэтические натуры готовы были, на манер анархистов, вообразить, что «разрушение – это созидание». Простые люди обычно пытались убедить себя в историческом величии событий. В семьях состоятельных обывателей происходящее поначалу воспринималось с раздражением. «…Проснулся полуголодный, разъяренный зверь толпы и протянул вперед жадные руки, – записывала в дневнике 15-летняя гимназистка 24 февраля 1917 года. – „Хлеба… хлеба!..“ Грешно в такое время… думать о личной выгоде…» Через день ей сделалось «страшно, тревожно и беспокойно», однако 28 февраля ей уже показалось, что «беспросветный мрак рабства развеялся и светлый золотой луч свободы поднимает дух народа и указывает ему широкий путь счастья, жизни и воли»53.
Революция несла с собой своего рода протестную семиотику. В Петрограде «сжигали „всю птицу“ – романовские гербы». Кое-кто возражал: «сжигая всю птицу, мы отрекаемся от всей России». Таких не слушали: важно было избавиться от всех символических напоминаний о прошлом – от гербов до офицерских погон.
Так было не только в Петрограде. В Москве 28 февраля был образован особый организационный совет из 150 человек, одновременно там возник городской Совет рабочих депутатов. По городу двигались толпы народа с пением революционных песен и красными флагами. Историк А. В. Орешников 1 марта так описывал настроение в Москве: «Народу всюду масса, настроение, как в пасхальную ночь, радостное». В Первопрестольной забастовщики принялись разоружать солдат, но, не встретив сопротивления, великодушно оставили им винтовки. Говорили, что особенно преуспел в этом Н. А. Бердяев. Он «самолично взял» Манеж: «Вошел внутрь и так грозно закричал на солдат: „Чего вы не сдаетесь?“, что те мгновенно положили оружие». Затем толпы стали арестовывать полицейских, не обошлось без издевательств. Сообщали также, что некие личности под шумок «реквизировали помещение одного кафешантанчика, слопали весь балык в буфете». В 6 часов вечера были открыты двери Бутырской тюрьмы. На Красной площади при десятиградусном морозе был устроен парад: это «было до крайности эффектно, хотя в задних рядах замечалось безобразие: солдаты в строю курили». Впрочем, другие наблюдатели подмечали, что духовенства было немного, молебен запоздал на 1,5 часа, «было неблагоговейно». Примечательно, что по случаю парада были отменены концерты и лекции. Сообщали также, что в эти дни бронзовому Пушкину на Тверском бульваре
воткнули за обшлаг рукава правой руки и под мышку два красных флага, а на постамент один флаг с надписью – стерлось, не разберешь, а в другой знамя, на котором написано: «Товарищ, верь…»
На постаменте в венке поместили «горшочек красных тюльпанов». Был «революционизирован» даже памятник известному германофобу генералу М. Д. Скобелеву: к сабле привязали кусок красной материи, правая рука тоже была обвязана красным, а у солдата, расположенного сбоку, появилась красная перевязь через грудь. Украсился флагами и памятник Минину и Пожарскому. В Петрограде «революционизировали» знаменитый памятник Александру III. Какой-то шутник нацепил на бронзового коня красный бант, и «грузный всадник на грузном коне, казалось, смотрел на шумящее море голов с изумлением и злобою»54. «От Питера осталось гнетущее впечатление – винегрет из красных бантов и флагов, наглых рож в солдатской форме, вальпургиевой ночи на Марсовом поле…» – сообщал наблюдатель. Но в других местах был «восторг». Несмотря на негативные впечатления, он уверял себя, что «нигде в мире революция не проходила так удивительно хорошо…».
Обычно интеллигенты не замечали сопутствующих революции нелепостей и безобразий. Некоторые искусственно взвинчивали себя, отгоняя смутные страхи, другие просто теряли голову от наплыва эмоций. Люди, привыкшие к безнадежности существования «при царе», воспринимали произошедшее как чудо. Из Сарапула (Вятская губерния) будущий офицер писал из учебной команды 4 марта 1917 года:
Поздравляю… с новой жизнью!.. То, что мы когда-то носили только в мечтах, – теперь действительность… Гордимся тем, что являемся современниками возрождения новой свободной России… 55
