Газеты Петрограда и Москвы, с отчаянием приговоренных, обсуждали один и тот же вопрос: «Что день грядущий нам готовит?» Вновь заговорили об автомобилях с красногвардейцами и плакатами «Смерть Керенскому». Все это напоминало хронику заранее объявленной революции, воспринимаемой, однако, как анархия. 22 октября один из армейских комиссаров доносил А. Ф. Керенскому, что большевики «вызывают к жизни стихийные силы, остановить которые никому не под силу». Готовых защищать правительство становилось все меньше. 24 октября представители трех находившихся в Петрограде казачьих полков заявили, что защищать Керенского не намерены: он объявил Корнилова изменником, а недавно запретил казачий крестный ход в Петрограде. Возможно, казаки хитрили: они знали, что без поддержки пехоты окажутся бессильны. Утром следующего дня в Петрограде офицеры также заявляли о готовности скорее арестовать Керенского, нежели защищать его.
Саморазвал власти ускорился. Теперь ее представители вызывали моральное отторжение в армейских верхах. «Все правительство, все Керенские, Терещенки, Некрасовы, Верховские, Никитины, кроме разврата, сумбура, попустительства предателям и истерики, ничего не дали России», – записывал 25 октября в дневнике генерал А. М. Сиверс, еще не зная о судьбе правительства.
Исход событий казался предрешенным, но в правительственных верхах сохранялись иллюзии: 22 октября 1917 года М. И. Терещенко – этот «здоровый молодой человек» – вел себя как «неисправимый оптимист». 25 октября 1917 года английское посольство получило информацию о предстоящем перевороте. К завтраку с Бьюкененом были приглашены Терещенко и еще два представителя правительства. Однако когда посол изложил имевшиеся у него сведения, Терещенко поспешил разуверить его: правительство – «хозяин положения». Казалось, для этого были основания: в столице находились 5346 офицеров. Однако они были деморализованы и дезорганизованы, им приходилось в первую очередь думать о перспективах выживания. Существовало также множество патриотических организаций, которые пытался контролировать так называемый Республиканский центр. Но его деятельность была парализована. В общем, судьба революции решалась за счет «сомневающиеся», число которых в критических ситуациях всегда преобладает.
Тем временем сторонников Ленина по-своему подгоняли всевозможные слухи. 15 октября на заседании Петербургского комитета большевиков прозвучало тревожное заявление: «Если мы вооруженное восстание не сделаем сейчас, то революция над нами поставит крест». Стимулировали большевиков и страхи контрреволюции: их сторонники в Харькове были уверены, что Временное правительство разгонит съезд Советов. Не только решимость, но и боязнь опоздать подталкивали большевиков к выступлению.
На обывателей обрушилась лавина противоречивой информации. 17 октября бульварная «Народная правда» гадала: «будет или не будет» большевистское восстание? А если будет: то 20 или 22 октября? После того как выступление не состоялось, ворожба продолжилась: «Теперь срок второй – конец октября». Поскольку МВД на подобную информацию реагировало вяло, под влиянием слухов (о погромах, ожидаемых то ли 20, то ли 26 октября, о ненадежности войск столичного гарнизона), за поддержкой кавалерией стали обращаться в Московский военный округ. Но там также ожидали погромов и, соответственно, об отправке кавалерии запрашивали Ставку. Дезорганизованность контрреволюции прогрессировала.
Сторонникам разваливавшейся власти не оставалось ничего иного, как бодриться. 14 октября на заседании правительства начальник штаба Петроградского военного округа генерал Я. Г. Багратуни обещал пресечь большевистское выступление в самом зародыше. Министры вроде бы поверили. Тем временем штаб Петроградского военного округа принял решение об усилении милиции надежными солдатами (по 20 человек от каждого полка). Всем было обещано повышенное содержание. 18 октября сообщалось, что вся городская милиция вооружена теперь револьверами, ее усилили шестьюстами «отборными солдатами, вполне сознательными и преданными правительству». Но правосоциалистическая газета сомневалась: в милиции «очень много крайних левых элементов».
Все страшились анархии. 20 октября Военная комиссия эсеров опубликовала резолюцию, призывавшую своих членов не участвовать в уличных манифестациях и «быть в полной готовности к беспощадному подавлению по первому зову Военной комиссии возможных выступлений черной сотни, погромщиков и контрреволюционеров». Большевики также опасались преждевременных выступлений своих стихийных сторонников. Причины для этого были. Журналисты считали, что у большевиков нет «аппарата для аккумулирования революционной стихии, и ей угрожает опасность распылиться, рассосаться, подобно тому, как распылилась она в июльские дни». Но этот «аппарат» все же появился. Причем отнюдь не ради захвата власти.
Военный отдел и президиум солдатской секции Петроградского Совета 9–11 октября подготовили проект образования революционного штаба по обороне столицы. 12 октября план создания Военно-революционного комитета (ВРК) утвердил Исполком, а 16 октября – общее собрание Совета. 21 октября комиссары ВРК направились в части петроградского гарнизона. Похоже, что никто, кроме руководства большевиков, не думал о том, что ВРК может превратиться из органа защиты революции от внешнего врага и погромщиков в организацию борьбы против внутренней контрреволюции.
Полный список членов ВРК включал 82 человека. Формально возглавлял его левый эсер П. Е. Лазимир. Большевиков было 58, остальные были представлены эсерами различной степени левизны (18) и анархистами различных оттенков (6). По этническому признаку они распределялись так: русских – 30, евреев – 21, украинцев – 8, латышей – 6, поляков – 5, белорусов – 3, армян – 2, грузин – 2 и по одному литовцу, немцу, финну, эстонцу и казаку. Между тем в обществе сохранялось представление, что все большевики – евреи.
Привлечение на сторону антиправительственных сил левых эсеров приобретало не только символическое значение. Союз с ними придавал действиям против Временного правительства видимость демократичности. С другой стороны, облегчался не только путь к власти, но и возможность использования в ее интересах других левых элементов. Так или иначе, психологически большевики не были одиноки.
Развитие событий было связано не только со столицей. Уже 13 октября на съезде Советов Северной области прозвучало заявление большевистского представителя: в руках ВРК «в ближайшее время будет сосредоточена возможность распоряжаться солдатской силой». 12–14 октября в Ревеле на II съезде Советов Эстляндии (которых представляли 24 большевика и 9 левых эсеров) была принята резолюция: только переход власти к Советам создаст истинно революционное народное правительство, которое может спасти страну от экономической катастрофы. 23 октября по распоряжению местного ВРК в городе были заняты все ключевые пункты, а войсковые части заявили о своем подчинении Советам. Переворот произошел тихо, причем до событий в Петрограде. Нечто подобное эпизодически случалось и на уездном уровне. Однако никому не приходило в голову придавать этому судьбоносное значение. По российским представлениям, «настоящему» государственному перевороту полагалось произойти в столице.
21 октября 1917 года состоялось первое заседание Петроградского ВРК, на котором выделилось его руководящее ядро из большевиков (Антонова-Овсеенко, Подвойского, Садовского) и левых эсеров (Сухарькова и Лазимира). 22 октября был проведен «День Петроградского Совета» – большевистские ораторы беспрепятственно обличали на митингах существующую власть. Отмена Керенским казачьего крестного хода, назначенного на этот же день, добавила им решимости.
К тому времени влияние и большевиков, и левых эсеров выросло. Так, они составили подавляющее большинство на III Областном съезде армии, флота и рабочих Финляндии, а также на III Московском областном съезде Советов. 22 октября газета «Рабочий путь» опубликовала список 56 организаций, потребовавших перехода власти к Советам: в нем преобладали солдаты и рабочие, но встречались и крестьяне. Впрочем, дело было не в количестве.
