— Мужику до нас и дела нет...

— И что прикажете?

— Строительство социализма в крестьянской стране это абсурд! Сначала надо реализовать буржуазно-демократическую программу.

— Сорок лет для вызревания капитализма вполне довольно.

— Да сколько откладывать?

— Взять уж всех да перевешать наконец-то!

— Думаю, начать надо с того, чтобы учредить Комитет Общественного Спасения.

— И отдать народу землю.

— Но не в собственность!

«Ишь как баре сцепились», — услышал опять Венедикт шёпот Феди. Сам же он нашёл обстановку на съезде чрезвычайно вдохновляющей! Наконец-то посчастливилось попасть в самое лоно, внутрь кипучей русской мысли! Вокруг — живая жизнь! Дискуссия! Не бесконечные ряды котлет, которые съедены и которые ещё предстоит съесть, не сонные купчихи с самоварами, сдувающие мух со старых пряников, не пыльные выцветшие обои на четырёх стенах, внутри которых влачится ежедневно однообразно-бесцельное существование... Нет! В этом сборище, среди этих людей, в этих речах слышалось нечто такое, ради чего, ощущал Венедикт, стоило жить и, конечно же, стоило умереть.

— Тише-тише, друзья! — Успокоил Нечаев собравшихся. — Помните, что наши споры власти на руку! Отложим же их до лучших времён! Нынче главная задача — сковырнуть самодержавие. Чтобы в этом преуспеть, нам надо держаться всем вместе. Сплотимся же теперь... вокруг меня!

Не у всех эта идея вызвала такой же энтузиазм, как у Венедикта. Часть людей зашушукалась, часть захлопала. Казалось, что дискуссия сейчас возобновиться. Но заново начаться не дала ей дама лет пятидесяти с простым русским лицом, седеющей косой и решительным взглядом. Она встала и сказала:

— Друзья! В самом деле, не время для споров. Сергей Геннадьевич сделал невозможное: второй раз, как девятнадцать лет назад, сбежал из самого страшного в стране каземата! Нам выпала возможность стать достойными памяти тех героев, что в восемьдесят первом году в Петропавловской крепости попытались избавить Россию от тирании. Мы можем доделать их дело... Мы можем сделать гибель Желябова... не напрасной...

Последнюю фамилию женщина произнесла едва слышно, с каким-то особенным чувством. «Уж не та ли самая это его невеста?» — мелькнула догадка у Венедикта.

— Перовская... — пронёсся шёпот в комнате.

Подумать только! Венедикт будет работать не только с Нечаевым! Ему посчастливилось оказаться в собрании настоящих легенд!

Впрочем, на съезде были, конечно же, не только старые герои, в которых Сергей Геннадьевич вдохнул новые силы и новую молодость. В основном тут была молодёжь. Несколько студентов — судя по мундирам и фуражкам. Несколько ребят рабочей внешности. Неряшливый парень в очках, с бородёнкой, как у попа, и в крестьянской поддёвке под пиджаком. Другой, с поэтическим взглядом и польским акцентом. Стриженая девушка с папиросой. И ещё одна, чья внешность заставляла Венедикта беспрестанно изучать её! Чёрные волосы, уложенные в подобие мягкого облачка, и яркие голубые глаза на фоне бледной кожи делали её похожей на экзотическую принцессу или языческую богиню из древних преданий. Тонкие, изящные черты лица и хрупкие, маленькие, как и вся её фигура, ручки наводили на мысли о мимолётности жизни революционера и красоте приносимой им жертвы. Но больше всего поразило Венедикта в этой незнакомке то, что она была в брюках! Ведь стрижкой и курением на пороге нового столетия было никого уж не удивить — это стали атрибуты каждой второй курсистки, порой даже самых замшелых воззрений. Но брюки! Только поистине смелая особа, всеми силами готовая бороться за равенство полов, способна была бросить такой вызов всему обществу! Ведь даже среди них, среди борцов, далеко не все были нацелены на решение не только рабочего и крестьянского, но и женского вопроса. Получалось, незнакомка была более отважной и радикальной, чем большинство находившихся в комнате. И в глупых спорах о сути крестьянской общины и способах действия она не снизошла принять участия: было видно, что сама для себя эта валькирия революции уже всё решила и нуждается в том, чтобы убеждать себя или кого бы то ни было.

А ещё незнакомка была чем-то похожа на Розу. Венедикт часто думал о ней. Было чувство, что они тогда не сделали, не успели чего-то такого, что было им предназначено... Он, конечно, по-прежнему считал межполовую любовь пошлостью и мещанством, не стоющей времени честного человека до той поры, пока не прекращены страдания народные... Но ведь не было ничего дурного в том, чтобы, по крайней мере, просто засвидетельствовать прогрессивной особе своё почтение, познакомиться и встать на путь сближения для создания в дальнейшем крепкого товарищества в целях плодотворной революционной деятельности!

В перерыве он подсел к красавице и представился.

— А меня называйте Матильдой, — ответила та.

Её голос был нежным и тонким, словно грань между учениями Бернштейна и Плеханова.

— Вам идёт это имя, — сказал Венедикт и тут же принялся ругать себя за то, что сморозил пошлость.

— Ну ещё бы! Я сама его придумала! — Весело отозвалась валькирия.

Разумеется, рисковать и без нужды открывать друг другу настоящие имена было ни к чему. Венедикт принялся глупо рассуждать о конспирации. Потом едва не дёрнулся поцеловать ручку новой знакомой — кажется, в последнюю секунду остановил себя от этого старорежимного жеста. Да что ж это такое?! Гимназист он, что ль, какой? Даже с дамой познакомиться не может?!

Так! Собраться!

— Знаете, Матильда, мне недавно замечательный экземпляр «Нищеты философии» в руки попал! Из первого издания! Хотите, почитать дам?

— Ах, увольте! На что мне? Ещё нищеты не хватало! — Вздохнула Матильда и делано отмахнулась.

Венедикт ещё раз мысленно обругал себя. Нашёл, с чем полезть! Старая книжка, с которой всё начиналось: ну, разумеется, дама, которая носит штаны, с ней знакома! И, конечно, своё мнение имеет! Ведь это же не какая-то гимназистка, которая только вчера услыхала слова «Маркс» и «секс» от какого-нибудь недоучившегося студентика, обещавшую сделать её взрослой женщиной!..

Боже, как глупо!

На счастье Венедикта неловкая беседа прервалась продолжившимся заседанием. Снова начали спорить о целях, о методах, о характере социализма, долженствующего определить физиономию грядущего XX века, о сущности крестьянина — бунтарской ли, общинной или мелкобуржуазной... Самому ему участвовать в дискуссии не хотелось: слишком уж напоминала она делёж шкуры неубитого медведя. Вместо этого Венедикт сидел и беспрестанно любовался Матильдой. Если такие яркие личности, как она или как Перовская, не погнушались принять участие в этом съезде, значит, и он не ошибся, примкнув к Нечаеву... И значит, идея Нечаева с ликвидацией Михаила, видимо, имела резон...

— Может, кто-то из этих? — спросил Николай Львович, выложив на стол несколько фотографий известных энэмов, уже побывавших в руках у стражей порядка.

Перед ним сидела стройная старушка, затянутая в тугой корсет и усыпанное рюшами платье с турнюром и по моде двадцатилетней давности. Рядом с местом, где он разложил фотографии, на белой скатерти, стоял молочный чай — две чашки из сервиза, посвящённого различным видам Индии.

— Нет, — сказала мисс Моррисон. — Этих здесь нет. Если они снова здесь появятся, я тотчас же дам вам знать, мистер министр.

Говорила она с очень сильным акцентом, но бегло.

— Это было бы отлично, уважаемая Елизавета Ионафановна. Только ещё больше Государю и мне как его посланнику хотелось бы, чтобы при следующем обращении к вам этих людей... или, впрочем, любых других незнакомых людей с тем же вопросом... вы бы сделали вот что... Ещё раз напомните: каков был из себя великий князь Михаил Александрович?

— О, прелестный мальчик! Очень ласковый. Очень добрый, порою ранимый... С ним было нетрудно! Знаете, он никогда не противоречил старшим! Может, не дошёл до того возраста...