Добравшись до своего места, Варя тоже стала лицом к репродуктору и принялась привычно кланяться, креститься и повторять за фонографическим батюшкой выученные с младенчества слова. Только вот покой и благоговение, кои положено было испытывать на литургии, не шли к ней. Гнать из головы мысли про Мишу сил уж не было. Неужто не вернётся? Неужто и правда исчез, потому что жениться не хочет? Как сказать Ольге Саввишне? Как пережить всё самой? И главное — не связаны ли глупости, которые болтала Скороходова, про то, что Миша якобы подался к нигилистам, с обыском на стройке, про который сообщил Иван? Что, если Коржов и в самом деле с нелегальными сошёлся?! Он мечтательный, он ласковый и мягкий, он хочет от жизни чего-то помимо рутины, имеет пытливый разум, не пьёт... Именно такие люди и попадают в лапы всяких кружковцев, народоспасателей, немцепоклонников!.. Сегодня он якшается со странными людьми, завтра на него падает идолище поганое, а послезавтра он взрывается в номере гостиницы из-за неосторожного обращения с кислотой, и его пальцы вынимают из рагу в кафе напротив... Да уж, Варя, хоть была необразованна, но всё же кое-где кое о чём была наслышана и знала, как бывает! Неужели Миша ощутил в себе зов царской крови и почувствовал, что Государь не по праву на троне?..

***

После службы Дуня справа принялась обтирать своего дитятю перчоной водкой: он опять чем-то болел, и это средство посоветовала знающая женщина, с которой мамаша вчера познакомилась у проходной.

— Ты бы лучше его доктору показала, — заметила Дуня-коммунистка.

— Нет уж! Знаем этих докторов! У меня от них мать померла. Как десятого брата рожала, горячка у ней началась. До того отродясь не болела. А тут с горячкой повезли её к врачу — и всё, преставилась! Даже и доехать не успела. Делай выводы!

— Тогда бабке покажи какой хорошей, — не унималась коммунистка. Варя знала, что Дуню слева хлебом не корми, только поспорить дай с любым о чём угодно. — А водкой лечиться неможно. Водка человека только губит, не иначе.

— Да мне она всё равно бесплатно досталась, — парировала мамаша. — Какой-то человек около фабрики бутылку дал.

— Так просто?

— Ага. Попросил зато сказать, что, если спросят, кто из поезда бомбу кинул, отвечать, молодой человек, мол, в фуражке студента.

— А ты видела, кто кинул на самом деле? — Встрепенулась Варвара, припомнив тот страшный день.

— Не, — сказала Дуня равнодушно. — Я в том поезде была, да не видала. Народу набилось в тот день просто пропасть! И фабричные, и просто незнакомые. Как оно рвануло, так те люди, что у окон были, как начнут кричать: «Еврей! Еврей в ермолке!». Все давай толкаться, да искать того еврея, а его и след простыл. А потом ещё кто-то кричит: «Это поп был!». Опять толкотня. Может, он и был там, поп тот, я не знаю, не видала. Там дышать-то было нечем.

— Зачем же ты согласилась говорить, будто это студент? — спросила Варвара.

— Всё одно, от них все беды, от скубентов, — и Дуня пожала плечами. — Я с одним сошлась, было, по молодости. Так он потом меня бросил. Сказал, я ему неинтересна, потому что про французскую головорубочную машинку не знаю. Так что от них только пакостей всяких и жди!

— Слышь, Дунька, а куда ты ехала-то на поезде в этот день? — обратила внимание коммунистка. — Нам же до казармы-то пешком рукой подать. Уж не на свидание ли? Небось нового студента подыскала? Или снова к этому лакею?

— Да, к нему...

— Ну!

— И что ж он?

— Да, что?

— Не надумал жениться покуда?

— Не хочет никак, — Молодая мамаша вдохнула, отставила бутылку и принялась заворачивать своего младенчика в постиранную тряпицу. — Я вот думаю, если второго рожу, то тогда уж...

— Ох, Дунька! — всплеснула руками Варвара. — Ничему-то жизнь тебя не учит. Чем цепляться за этого старого чёрта, нашла бы давно молодого, да работящего! Вон, сходи на «Треугольник» — там полно парней работает хороших, неженатых!

— Да кто ж меня с ребенком-то возьмёт, — вздохнула Дуня. — Я ж лучше за того держаться буду. У него зарплата как у околоточного — пятьдесят целковых в месяц! Да одежда. Да на кухне подъедает за хозяином. Он таким меня бывало угощал! О-о-о!

На лице Дуни справа смешались страдание, покорность судьбе и мечтательность. А Дуня слева сказала:

— Скоро нашей сестре не придётся с лакеями спать за конфекточку.

— Ты о чём? — Спросила Варя.

— О царе! — Коммунистка понизила голос. — Вчера мне профсоюзные девчата рассказали, что не долго спину гнуть нам на буржуев!

— Как так?

— А вот так! Говорят, в Петропавловке выжил один из царевичей! Его буржуи спрятали затем, что он хотел их наказать всех, а народу нести землю, правду, страхование и восьмичасовой рабочий день! Потому его заперли и двадцать лет на цепи продержали в подвале. А царём Сергея сделали, который про народные страдания не знает и знать не хочет. Да только тот, другой царь, с цепи вырвался! И скоро всем нам явится! Вот так-то!

— Дай-то Бог, — сказала Дуня справа. — Ежели придёт царь справедливый, так, может, он Логгина Дормидонтыча наконец-то жениться заставит.

Чита оказалась самым захолустным городишкой, какой только видел Николай Львович за свою жизнь. Паромобиль тут имелся всего один — в собственности у военного губернатора Забайкальской области. Можно было бы, конечно, взять его на время для своих нужд, но Николай Львович решил, что современная машина посреди бурятской степи привлечет излишнее внимание, пересуды и помешает хранить дело в тайне. Поэтому он взял возок и лошадь в полицейском управлении и велел вознице ехать в Акатуй.

Сутки спустя он достиг своей цели. Сжимая в руках фонограф и на всякий случай имея за поясом револьвер, министр вошёл в самую тайную, самою тёмную, самую охраняемую подземную камеру Акатуйской каторжной тюрьмы.

В тусклом свете керосинки он увидел страшного оборванного старика — совершенно седого, с клочковатой бородою, косматыми длинными волосами, в ручных и ножных кандалах поверх грязной и рваной одежды. На шее старика было металлическое кольцо, от которого шла цепь, прикреплённая другим концом к стене. С одной стороны от узника была куча соломы, с другой — поганое ведро, учтиво опорожнённое стражей перед визитом большого начальства. Тем не менее, запах в камере был самый омерзительный. Николаю Львовичу показалось, будто он спустился в склеп или в могилу, где гниёт давно оставивший мир живых покойник. И оттого ещё странее, ещё удивительней ему было видеть взгляд заключённого — злой, подозрительный, хитрый и очень живой.

— Ну, здравствуйте, Сергей Геннадьевич, — произнёс министр.

— Кто вы? — спросил узник.

В его голосе послышались надежда, страх, заинтересованность и обречённость одновременно.

— Министр юстиции Российской империи Кунгурский Андрей Андреевич, — назвался Николай Львович именем самого неприятного из своих коллег.

Открывать своего настоящего имени главному преступнику страны он не собирался. К тому же был уверен, что погребённый уже два десятилетия в самом страшном застенке империи не читает газет и не знает ни лиц, ни фамилий министров, ни того, к чьим полномочиям нынче какая проблема принадлежит.

— Империи... — С отвращением произнёс Нечаев. — А я уж было думал, что власть пала и меня решили выпустить.

— Ошиблись, милейший! Ещё раз ошиблись. Как тогда, когда убили Иванова. Как тогда, когда устроили чудовищную бойню в Петропавловской. Ошиблись. Вы всё время ошибались. Действия таких, как вы, не привели и никогда не приведут к перемене государственного строя. Убьёте одного царя — другой придёт. Неужто вы не поняли? Российская империя — навечно. Она крепка как камень.