А потом ещё и гордятся этой слабостью, воображая себя защитниками низших…

Правительница погладила по зыбкой туманной шкурке настороженно замершее у себя на плечах существо, похожее на призрачного ручного горностая. «Что ж, некоторые очень любят казаться себе героями, – с привычным презрением подумала она. – Это ведь иногда так приятно щекочет неудовлетворённое честолюбие…» В конце концов, кому, как не ей, было этого не знать.

Милис ещё помнила, как сама чуть было не сделалась жертвой отвратительного лицемерия их врагов несколько веков тому назад…

– Никто не вправе осуждать тебя за твою ярость, – тихо повторила она. – Этот Ян никогда не освободился бы от принесённой им клятвы, если бы не гнусные козни ни-шуур. Он принадлежал тебе, кобэсими. Хаук отобрал у тебя раба… бесчестно и грязно, точно так же, как однажды чуть было не отобрал жизнь у тебя, крылатый, – Правительница перевела ярко полыхнувшие алым глаза на Тео.

Тот усмехнулся:

– Как было написано в одной хорошей старой книге, быть бессмертным всегда дорого искупается… за это не раз умираешь живьём.

Беловолосый задумчиво провёл левой рукой по острому как кинжал блестящему сталактиту.

– Хаук силён, Правительница, – хрустальные грани испуганно замерцали под прикосновениями его изогнутых птичьих когтей. – И он становится только сильнее в связке со своими воинами. Не признавать этого было бы ошибкой.

– Признавая ошибки, мы не снимаем c себя броню, а лишь надеваем её, тэнгу, – Сегун несколько раз с шорохом закрыл и снова открыл тяжёлый боевой веер, напоминавший чьё-то иссохшее крыло.

Потом он медленно прошёлся вдоль ряда глубоких как пустые глазницы скальных ниш, из которых ледяными каскадами стекал пахнущий йодом и морской солью воздух. Толстые щупальца червеобразных лиан всякий раз испуганно отдёргивались и с писком втягивались в стены, когда тот проходил мимо.

– Что ж, в конце концов, и Конфуцию не всегда везло, – сумрачно заключил Правитель. – Но ты сказал одну очень важную вещь, Тео. Главная слабость наших противников состоит в том, что они становятся уязвимыми поодиночке.

Донья Милис сплела пальцы перед грудью, и затейливые ажурные браслеты, показавшиеся из отороченного мехом рукава её тяжёлого платья, тихонько звякнули друг о друга.

– Если я верно чувствую, у тебя есть какой-то план, кобэсими? – вполголоса спросила она.

– Пожалуй… – медленно отозвался Сегун. Он с громким щелчком сложил зажатый в ладони веер и вновь обернулся к Тео: – Я же учил вас с Вильфом когда-то играть в «и-го́», пока вы оба ещё были оруженосцами, верно? Чёрные камни, белые камни, бесконечное количество ходов, бесконечное множество перекрёстков…

– В шахматы играют герои, го – игра богов, – процитировал в ответ блондин, улыбнувшись.

– Именно так, тэнгу. Каждая постановка камня – это принятое кем-то решение. Его больше нельзя исправить, можно только изменить, принимая всё новые и новые решения. И то место, которое было безопасным для камней твоего противника, может в любой момент стать для них ловушкой при появлении поблизости твоих собственных камней… А ты ведь помнишь, в чём заключается истинная вершина мастерства, тэнгу?

– Конечно помню, Правитель, – Тео наклонил голову. – В том, чтобы, используя свои камни, подтолкнуть того, против кого ты играешь, к решению, которое нужно именно тебе.

– А я тут недавно видела в городе орла, – Руби досадливо поморщилась, в очередной раз поправляя впившуюся ей точно под лодыжку металлическую застёжку.

Высокие гладиаторские босоножки неделю назад достались девушке даром из-за некондиции: какая-то доморощенная дизайнерша настолько допекла их старенький принтер-автомат в «Хрустальной туфельке» противоречивыми запросами, что тот, окончательно сбрендив, сгенерировал клиентке это чудо вместо скромненьких летних балеток. Под вечер пряжки на кожаных ремешках зверски натирали девушке ноги, но та упорно не сдавалась: красота требовала жертв. А ещё ОН всегда говорил, что любит, как Руби в них выглядит – по сравнению со всеми этими «лохматыми неряшками», которые в любую погоду рассекают по городу в пляжных шлёпанцах…

– Настоящего орла, представляете? Да ещё так близко, парил вот прямо над самыми домами, – продолжила Руби, закидывая за спину увешанный брелоками джинсовый рюкзачок. – Чуть ли не метр в длину, кажется. Если честно, я думала, что они только в горах водятся… ну или там на равнинах…

– Надо бы вам орнитологией заняться, мисс Девлин, – добродушно усмехнулся Алекс. – Раз уж вас так птицы полюбили…

– На что это ты намекаешь? – тут же вскинулась Руби. – Можно подумать, у меня интересов других нет…

– Да есть, конечно есть, и ни на что я не намекаю. Что же ты сегодня на всё так реагируешь… – успокоительно произнёс Алекс, неловко откусывая от длинного как палка рисового ролла, только что добытого из ближайшего суши-автомата. – Боже, ну вот как вы это только едите, а? Нормальные люди, между прочим, разрезают эти штуки на кусочки и потом используют палочки…

Они шагали мимо одинаковых как упаковочные коробки одноэтажных зданий с уродливыми бетонными козырьками. Голографические рекламные ленточки на этих козырьках тускло помигивали в зеленоватой мгле, смутно напоминая то ли фосфоресцирующие водоросли, то ли диковинных морских змей из Сиднейского океанариума. Жаркий декабрьский вечер овевал лицо влажным душноватым теплом, дразнил ароматами бананового хлеба из ближайшей пекарни и жареной курицы из афганской закусочной неподалёку.

И всё это было настолько хорошо знакомым и настолько неуловимо тоскливым – совсем как запылённые мешки с никому давным-давно не нужным хламом где-нибудь в подсобке разорившегося галантерейного магазина…

– Мне тоже показалось, что ты чем-то расстроена, зайчик, – мягко сказала Диана. – Может быть, мы можем тебе чем-нибудь помочь?

– Да нет, всё отлично, честно. Просто устала немного…

Девушка на ходу скрутила в пучок длинные тёмные волосы и с облегчением вздохнула, чувствуя, как вечерний ветерок робко облизывает повлажневшую от пота шею. Её почему-то раздражал Дианин заботливый тон. Хотя эти двое, конечно же, ничего плохого не имели в виду…

…Вчера вечером Руби лежала рядом с НИМ, кондиционер не работал, и в номере был включён лишь дурацкий старый вентилятор около окна. С мерзким, словно у плохо смазанной двери, поскрипыванием тот пытался разогнать спёртую духоту, пропитанную запахами подсыхающего пота, недоеденных бамбуковых палочек в кисло-сладком соусе и неумолимо приближающегося понедельника – а Руби молча слушала знакомый хриплый голос в темноте, и ей постепенно делалось всё тяжелее и тяжелее дышать.

«Ты же всё понимаешь, котёнок. Рождественские праздники нужно проводить дома, у меня ведь семья, дети…» Где-то под рёбрами делается холодно и пусто, и в носу начинает жечь от судорожно сглатываемых слёз. И горят города в душе, и горит ещё что-то внутри сердца, горит и плавится, потихоньку растворяясь. Наверное, это и есть надежда. Та самая, робкая, неуверенная, которой никогда не суждено будет сбыться. Капли её тают и обжигают губы, скатываются вниз по шее, впитываются в сделавшуюся ужасно холодной и жёсткой подушку… «Ну прекрати, малышка. Ты ведь у меня такой славный, такой послушный котёночек, и мы же нужны друг другу, так? Моя жена ни за что не согласилась бы вот так вот поиграть вдвоём, как мы с тобой обычно играем, верно? Куда ей там, этой несчастной клуше…»

– Смотри-ка, что у меня для тебя есть… – Диана с заговорщицким видом запустила руку в карман брюк. – Привезла тебе из Тибета, мне показалось, что это штучка в твоём стиле… Говорят, что она дарует своему владельцу исполнение желаний.

– Спасибо… – пробормотала Руби, надевая на указательный палец покрытое затейливым орнаментом серебряное кольцо. – Очень симпатично… А что здесь написано?

– «Ом ма́ни па́дме хум», – сказал Алекс, мельком посмотрев на гравировку. – «Процветание и изобилие тем, кто принимает их с открытым сердцем». Буддийская мантра сострадания…