Вернувшись к себе в каюту, я налил большую порцию коньяка и выпил залпом. Потом я упал на койку и начал молиться. Спиртное не оказало желаемого действия, а знакомые слова, которые вбили мне в голову с детства, звучали крайне фальшиво, напоминая о тех белобородых архиереях, чудотворными иконами благословлявших полки молодых людей, которые отправлялись на бойню.

Оставшийся отрезок пути – нам понадобилось еще тридцать шесть часов, чтобы добраться до побережья Италии, – совершенно стерся из моей памяти.

Кажется, я разговаривал, ходил, хвалил красоту корабля, но все это происходило в каком-то ступоре. Для того чтобы освежить мысли и забыть о кошмарах прошлого, требовалось нечто большее, чем молитвы на старославянском языке, трехзвездочный коньяк и чисто выбритые британцы. «Нечто большее» произошло на станции Таранто, за несколько мгновений до отхода Парижского экспресса.

К моему окошку подошел низкорослый, толстый пожилой бродяга и, страшно фальшивя, затянул O Sole Mio, таким образом предупреждая пассажиров экспресса: если они не готовы платить за высокое искусство, их ждет суровая кара.

– В этой части света дела не могут идти так плохо, – сказал я вслух по-итальянски, хотя обращался по большей части к себе, – раз здешние жители еще распевают O Sole Mio.

Певец наградил меня ослепительной улыбкой, отошел на несколько шагов, снял шляпу и поклонился в пояс.

– Красивый иностранец прав, тысячу раз прав, – театрально произнес он. – В нашей изумительной Италии жизнь по-прежнему прекрасна. Бутылка хорошего вина, взгляд красавицы, несколько лир в кармане – а о мертвых пусть позаботится наш милосердный Господь…

Он протянул руку, с достоинством взял монету – и все. Просвистел свисток, и поезд покатил мимо красно-белых станционных зданий к апельсиновым рощам и виноградникам в зеленых долинах, которые грелись в мягких лучах итальянского заката.

Невозможно в полной мере объяснить суть того, что случилось со мной в тот миг, – вся метаморфоза произошла менее чем за секунду. Может быть, я лишь проявил здоровую реакцию. Может, я дошел до той точки, за пределами которой ни один человек не способен страдать и жить. Знаю лишь, что внезапно меня охватило невероятное ощущение всепоглощающего счастья. Оно шло ниоткуда и, наверное, могло бы показаться кому-то ужасным в тех условиях, однако оно ударило в меня, точно разряд тока.

– Наконец-то свободен! – произнес я, прежде чем успел осознать полный смысл тех слов.

Потом мне захотелось пробежать по поезду и найти человека, которому я мог бы рассказать, что пятьдесят лет рабства, существования в качестве великого князя, страдания, ужас и хаос закончились, я вступаю в мир обычных людей, которые живут день за днем, не заботясь о судьбах империи.

Вбежав в купе, я увидел на полке блок телеграфных бланков и сразу же понял, как заявить о своей вновь обретенной свободе. Я решил послать телеграммы всем моим родственникам и друзьям в Риме, сообщив им, что не смогу остановиться в их городе из-за «очень важных дел», которые требуют моего безотлагательного присутствия в Париже. Я боялся, что даже несколько часов в обществе наших правящих итальянских родственников нарушат мое драгоценное ощущение беззаботного счастья, потому что король, несомненно, очень захочет узнать подробности о Ники, а королева Елена забросает меня вопросами о состоянии ее сестер Станы и Милицы, жен моих кузенов Николая и Петра.

«Будь тверд! – внушал я себе, поспешно царапая телеграммы. – Ты покончил с прошлым и не хочешь превращаться в профессионального рассказчика историй о трагической судьбе императорской семьи. Никаких больше обедов во дворцах! Отныне ты будешь ходить в публичные рестораны».

Написав и отправив телеграммы, я прошел в вагон-ресторан, насвистывая французскую песенку пятилетней давности и разглядывая изумленных и потрясенных пассажиров – судя по всему, они считали, что бедный русский великий князь лишился остатков разума.

Я еще не встречал метрдотеля, который в то или иное время не служил помощником официанта в парижском «Ритце», поэтому не удивился, когда метрдотель Парижского экспресса бросился ко мне навстречу с такой радостью, словно он встретил своего давно потерянного брата.

– Я думал, что ваше высочество будут ужинать в своем купе. Я приготовил особое французское меню, которое включает…

– Мне плевать, что оно включает, – перебил я его отрывистый французский. – Я поем спагетти, причем здесь!

– Вот молодец! – заметил сиплый голос с американским выговором справа от меня. – Нам, морякам, не стоит увлекаться французским меню!

Обернувшись, я узнал известного американского адмирала, с которым мы познакомились много лет назад во время моего пребывания на Востоке. Миг – и мы принялись кричать друг на друга. Все, кто не знал английского, должно быть, решили, что мы вот-вот подеремся. Мы вспоминали о канувших в Лету трехмачтовых парусниках, ночах в Американской концессии в Шанхае, о нашем ожесточенном соперничестве за сердце одной и той же золотоволосой красотки в Гонконге, об общих знакомых в Сан-Франциско, Вашингтоне и Ньюпорте, обсуждали относительные достоинства портов Ванкувера и Сиднея… и все в промежутках между приступами громогласного хохота, вызванного двумя квартами кьянти.

Старые морские волки по-своему тактичны. Ни за ужином, ни позже, в моем купе, мой знакомый ни словом не заикнулся о том, что ему известно о трагических обстоятельствах, которые скрыты за моей истерической веселостью. Безошибочный инстинкт старого моряка подсказал ему: перед ним судно, потерпевшее бедствие; лучше не вспоминать о пяти роковых годах, разделявших мой последний сезон в Ньюпорте и сегодняшний день. Им нет места в нашем разговоре.

Встреча в поезде и воспоминания о том, что не представляло ни малейшего интереса ни для кого, кроме нас, помогли мне ухватиться за нить жизни на том же месте, где я выпустил ее из рук.

Жаль, что мы не могли продолжить общение до самого Парижа; моему другу нужно было сойти в Риме. Когда мы пожимали друг другу руки и обещали встретиться в Париже на следующей неделе, он вдруг положил в мой нагрудный карман что-то тяжелое.

– Что там? – спросил я, слегка ошеломленный его жестом.

– Ничего особенного, – ответил он, разворачиваясь, чтобы уходить. – Вдруг пригодится! Говорят, по парижским улицам болтается немало типов, спятивших на войне.

И он ушел, прежде чем я сумел осмотреть подарок. Он дал мне кольт 45-го калибра. Мужской подарок от мужественного адмирала.

Впервые в жизни я приехал в Париж неожиданно и без предупреждения. На платформе Лионского вокзала меня не ждали представители российского императорского посольства в моноклях; к поезду не подбегали представители президента Французской Республики в парадных мундирах и не спешили проводить меня к «специальному выходу».

– Такси или метро? – спросил носильщик в синей рубахе, и церемония официального приема закончилась.

Конечно, пробираться в плотном потоке машин в допотопной колымаге совсем не так интересно, как мчаться по рю де-Риволи в «делоне-бельвиле» с платиновым капотом под охраной мотоциклетного полицейского эскорта, но я так радовался, что благополучно добрался до цели, что даже мелкие неудобства казались милыми и привлекательными. Я снова среди людей, которые сохранили способность улыбаться… ни о чем большем я и не мечтал!

Я мог бы назвать парижские улицы, по которым ехал, с закрытыми глазами; у Парижа, как и у остальных мировых столиц, есть свой особый запах. В Берлине пахнет необработанной кожей; в Лондоне – рыбой и сыром, в Нью-Йорке – бензином, в Париже – свежевыпеченным хлебом… Даже дорогие духи не пахнут лучше! Глядя направо и налево, я всюду искал следы войны, но не обнаруживал никаких признаков недавних бедствий, никаких перемен, ничего необычного. Совсем немного одетых в хаки американцев и британцев сидели за столиками на открытых террасах кафе, но в остальном передо мною был тот же самый все забывающий Париж с его таксистами, которые искусно и красноречиво переругивались друг с другом, с его вялыми полицейскими, которые спали на постах, с краснолицыми пожилыми горожанами, которые с тоской провожали взглядами быстроногих парижских швеек.