Подобно показаниям свидетелей преступления, историки и летописцы июля 1914 года не сходятся в своих описаниях и выводах. Англичане и французы много говорят о нарушении немцами нейтралитета Бельгии.

Немцы пытаются заново написать русскую историю, чтобы снять со своей дипломатии ответственность за мировую войну. Многие из читателей книги Эмиля Людвига «Июль 1914 года» пережили бы глубокое разочарование, если бы узнали, что откровения Людвига построены на полном невежестве в русских делах. Например, он путает двух братьев Маклаковых, дает фантастическое описание никогда не бывавшего в Царском Селе военного совета, который должен был высказаться в пользу войны или мира. Он изображает русского министра внутренних дел Н.А. Маклакова в виде «блестящего оратора», «барса» и бывшего «лидера либеральной партии». Если верить Людвигу, то Маклаков буквально принудил государя подписать приказ о всеобщей мобилизации.

На самом же деле Николай Маклаков был человеком консервативных взглядов, бывшим всей душой против объявления войны.

Брат его Василий, хоть не совсем похожий на «барса», все же был известным оратором, адвокатом и лидером конституционно-демократической партии. Однако ни один из них не имел ни малейшего влияния на решение государя. К тому же никто не спрашивал у Николая Маклакова советов по военным делам, а Василий Маклаков приезда ко дворцу не имел. Знаменитая «военная речь» Маклакова, о которой говорит Людвиг в своей книге, не более как досужая фантазия немецкого автора, просто поленившегося хорошенько проверить имена, события и даты. До сих пор никто еще не писал беспристрастной летописи последних недель довоенной эпохи. Я сомневаюсь, напишет ли ее кто-нибудь вообще. Сведения, которыми располагаю я и которые собрал до и после войны, заставляют меня верить в бесспорность трех фактов. 1. Причиною мирового конфликта являлись соперничество Великобритании и Германии в борьбе за преобладание на морях и совокупные усилия «военных партий» Берлина, Вены, Парижа, Лондона и Санкт-Петербурга. Если бы Гаврило Принцип не покушался на жизнь австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, международные сторонники войны изобрели бы другой повод. Вильгельму II было необходимо, чтобы война началась до выполнения русской военной программы, намеченного на 1917 год.

2. Император Николай II сделал все, что было в его силах, чтобы предотвратить военные действия, но не встретил никакой поддержки в своих миротворческих стремлениях в лице своих ближайших военных сподвижников – военного министра и начальника Генерального штаба.

3. До полуночи 31 июля 1914 года британское правительство могло бы предотвратить мировую катастрофу, если бы ясно и определенно заявило о своем твердом намерении вступить в войну на стороне России и Франции. Простое заявление, сделанное по этому поводу Асквитом и сэром Эдуардом Греем, умиротворило бы самых воинственных берлинских юнкеров.

Протест против нарушения нейтралитета Бельгии, заявленный британским правительством тремя днями позднее, говорил скорее о человеколюбии, чем звучал угрозой. Англия вступила позже в войну не потому, что свято чтила незыблемость международных договоров, но, скорее всего, из чувства зависти в отношении растущего морского могущества Германии. Если бы Асквит был менее адвокатом и более человеколюбцем, Германия никогда не решилась бы объявить войны в августе 1914 года.

Все остальные «если бы», о которых говорят историки 1914 года, являются измышлениями праздных умов и лишены серьезной основы. И я думаю, что, если бы президент Вильсон понял до начала мировой войны, что «ради справедливости и мира» Америка должна будет выступить на стороне Франции и России, если бы он твердо объявил Германии об этом решении, – война была бы предотвращена.

Императрица Мария Федоровна, Ксения и я проводили лето 1914 года в Лондоне. Императрица жила в Мальборо-Хаус со своей сестрой, вдовствующий королевой Александрой. Слухи о войне показались нам всем невероятными, и надо мной начали шутить и смяться, когда я заторопился назад в Россию. Они не захотели сесть со мною в Восточный экспресс и уверяли меня, что «никакой войны не будет». Я уехал из Парижа один 26 июля и телеграфировал командующему Черноморским флотом, прося выслать за мною в Констанцу военное судно.

По дороге через Австро-Венгрию, я видел на вокзалах толпы мобилизованных и, по требованию поездной прислуги, должен был опустить в своем купе шторы. Когда мы подходили к Вене, возникли сомнения, пропустят ли далее Восточный экспресс. После долгих ожиданий и переговоров нас решили пропустить до румынской границы. Оттуда мне пришлось идти пешком несколько километров, чтобы сесть в поезд, который предоставило мне румынское правительство. Приближаясь к Констанце, я увидел издали мачты моего бывшего флагманского судна «Алмаз».

– Мы тотчас же снимаемся с якоря. Нельзя терять ни одной минуты, – сказал я командиру, и через восемь часов мы подходили к берегам Крыма.

В Севастополе я узнал об официальном объявлении мобилизации армии и флота. На следующий день в Ялтинском соборе был отслужен молебен, который сопровождался чтением манифеста об объявлении войны. Толпа кричала «ура!», и чувствовался подъем.

«На этот раз народная война», – говорили вокруг. Это выражение сильно поразило меня. «Почему эта война популярна? – спрашивал я себя, слушая оживленную болтовню офицеров и гражданских. – Почему играют оркестры и газеты трубят о маленькой героической Бельгии? Что эти люди знают о трудностях, бедствиях и долгих годах борьбы, с которыми мы столкнемся в войне с таким могущественным противником, как Германия? С каких пор наши сельские жители начали ненавидеть немцев, нацию, к которой они всегда испытывали чувства уважения? Многие ли из них вообще знают о существовании Бельгии? Есть ли кто-нибудь в России, готовый покинуть свой дом и семью ради возвращения Эльзаса и Лотарингии Франции? Как наше правительство может отчитаться перед нацией за то, что мы сражаемся на стороне Великобритании, традиционного врага Российской империи? И как мы собираемся бороться, учитывая, что наше Военное министерство вообще не подготовилось к чрезвычайной ситуации такого масштаба? Долго ли сохранится этот удивительный энтузиазм нашей интеллигенции, которая внезапно сменила свою вчерашнюю пацифистскую философию на нынешнюю враждебность ко всему немецкому, включая оперы Вагнера и венский шницель?»

Сорок восемь часов, проведенные в поезде между Крымом и Санкт-Петербургом, не смогли развеять мои страхи. Россия ораторов-пустозвонов и промышленников-спекулянтов прорывалась в ярких газетных заголовках, полных безудержного оптимизма. Россия брошенных жен и детей-сирот оплакивала каждую милю моего пути: приказ о всеобщей мобилизации затронул всех трудоспособных мужчин в возрасте от двадцати одного до сорока восьми лет. Ошеломленные чиновники, становившиеся пассажирами поезда, в крупных городах единодушно заявляли, что на призыв к оружию откликнулись «с готовностью и энтузиазмом». Искаженные ужасом лица, растрепанные волосы и налитые кровью глаза, которые смотрели в окна моего салона-вагона в течение сорока восьми часов пути, не соответствовали их заявлениям. Я вспомнил старое крестьянское выражение: «Все в порядке, святой Николай Чудотворец нам поможет». Пришло время достопочтенному святому проявить свою магическую силу.

Я застал государя внешне спокойным, но глубоко проникнутым сознанием ответственности момента. Наверное, за все двадцать лет своего царствования он не слышал столько спонтанных криков «ура!», как в эти дни. Наступившее наконец «единение царя с народом» очень радовало его. Он говорил об этом искренне и просто. В разговоре со мной у него вырвалось признание, что он мог избежать войны, если бы решился изменить Франции и Сербии, но что этого он не хотел. Как ни был фатален и односторонен франко-русский союз, Россия хотела соблюсти принятые на себя обязательства.

«Я не вложу свой меч в ножны, пока хоть один немецкий солдат остается на нашей земле!» Казалось злой иронией, что Ники почти дословно повторил по случаю войны с Германией знаменитые слова, произнесенные императором Александром I в ночь нашествия Наполеона в 1812 году.