Громадные залы Зимнего дворца были украшены орхидеями и другими тропическими растениями, привезенными из императорских оранжерей. Бесконечные ряды пальм стояли на главной лестнице и вдоль стен галерей. Восемьсот служащих и рабочих две недели трудились над украшением дворца. Придворные повара и кондитеры старались перещеголять один другого в изготовлении яств и напитков.

Окончание периода траура дало возможность великим княгиням и придворным дамам продемонстрировать свои бесценные бриллиантовые диадемы, жемчужные ожерелья, изумрудные браслеты, сапфировые броши и рубиновые кольца, ярко сияющие в свете колоссальных дворцовых люстр на впечатляющем фоне сверкающих мундиров иностранных послов, придворных, офицеров гвардейских полков и приезжих восточных властителей.

Я часто размышляю о том, что случилось со всеми этими великолепными украшениями. Хранятся ли они в темных сейфах оптовых торговцев в Амстердаме, Лондоне и Париже, или я когда-нибудь увижу знаменитые сапфиры моей матери, украшающие руки любезной хозяйки на Парк-авеню? Я также задаюсь вопросом, мог ли кто-нибудь из двух с лишним тысяч мужчин и женщин, присутствовавших той январской ночью в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге, предвидеть, что мой двоюродный брат Ники, потянувший меня за рукав, чтобы я подошел полюбоваться настоящим персидским шахом, будет застрелен в подвале в Сибири тридцать семь лет спустя?

Мне разрешили надеть на бал форму 73-го Крымского пехотного полка, шефом которого я состоял от рождения, и я важно выступал между кавалергардами в касках с двуглавым орлом, которые стояли при входе в зал.

Весь вечер я старался держаться подальше от моих родителей, чтобы какое-нибудь неуместное замечание не нарушило моего великолепия.

Высочайший выход открыл бал. Согласно церемониалу, бал начинался полонезом. Государь шел в первой паре рука об руку с цесаревной Марией Федоровной, за ним следовали великие князья и великие княгини в порядке старшинства. Так как великих княгинь, чтобы составить пары, было недостаточно, младшие великие князья, как я, должны были идти в паре с придворными дамами. Моя дама была стара и помнила детство моего отца. Наша процессия не была, собственно говоря, танцем в совершенном значении этого слова. Это было торжественное шествие с несколькими камергерами впереди, которые возвещали наше прохождение через все залы Зимнего дворца. Мы прошли три раза через залы, после чего начались танцы. Кадриль, вальс и мазурка были единственными танцами того времени, допущенными этикетом.

Когда пробила полночь, танцы прекратились и государь, в том же порядке, повел всех к ужину. Танцующие, сидящие и проходящие через одну из зал часто поднимали глаза на хоры, показывали на молодую, красивую даму и о чем-то перешептывались. Я заметил, что государь часто смотрел на нее, ласково улыбаясь. Это и была княгиня Юрьевская.

Граф Лорис-Меликов часто покидал залу. Возвращаясь, он каждый раз подходил к государю и что-то докладывал ему.

По-видимому, темой его докладов были те чрезвычайные меры охраны, которые были приняты по случаю бала. Их разговор заглушался пением артистов Императорской оперы, которые своей программой, составленной из красивых, но грустных мелодий, усиливали напряженность атмосферы и навевали тоску. Как бы то ни было, но низким басам и высоким сопрано не удалось согнать бодрой улыбки с лица государя. Но невозможно было ошибиться в отношении состояния его супруги. Она знала, что ее ненавидят. У нее не осталось сил продолжать борьбу с жестоким миром, не простившим ей успеха. Она хотела покончить со всем этим любой ценой. Она согласилась бы на провозглашение республики, чтобы остаться только со своим Сашей и их детьми.

Государь удалился сейчас же после ужина вопреки правилам этикета. Танцы возобновились, но моя дама заснула. Я пробежал по залам, чтобы поговорить по душам с бывшим адъютантом моего отца, только что прибывшим из Тифлиса. Я жаждал услышать новости о милом Кавказе, где можно было спать спокойно: двухмесячное пребывание в Санкт-Петербурге приучило меня слышать взрыв в каждом подозрительном звуке.

Губительное влияние княгини Юрьевской явилось темой всех разговоров зимою 1880/81 года. Члены императорского дома и представители петербургского общества открыто обвиняли ее в намерении передать диктаторские полномочия ее любимцу графу Лорис-Меликову и установить в империи конституционный образ правления.

Как всегда бывает в подобных случаях, женщины были особенно безжалостны к матери Гоги. Руководимые уязвленным самолюбием и ослепленные завистью, они спешили из одного великосветского салона в другой, распространяя самые невероятные слухи и поощряя клевету.

Факт, что княгиня Юрьевская (Долгорукая) принадлежала по рождению к одному из стариннейших русских родов Рюриковичей, делал ее положение еще более трудным, ибо неугомонные сплетники распространяли фантастические слухи об исторической вражде между Романовыми и Долгорукими. Они передавали легенду, как какой-то старец, 200 лет тому назад, предсказал преждевременную смерть тому из Романовых, который женится на Долгорукой. В подтверждение этой легенды они ссылались на трагическую кончину Петра II. Разве он не погиб в день, назначенный для его бракосочетания с роковой княжной Долгорукой? И разве не было странным то, что лучшие доктора не могли спасти жизнь единственному внуку Петра Великого?

Напрасно наш лейб-медик старался доказать суеверным сплетникам, что медицинская наука в восемнадцатом столетии не умела бороться с натуральной оспой и что молодой император умер бы так же, если бы обручился с самой счастливой девушкой на свете. Сплетники выслушивали мнение медицинского авторитета, но продолжали свою кампанию.

Начало романа государя с княжной Долгорукой общественное мнение связывало с выступлениями нигилистов.

– Мой милый доктор, – говорила одна титулованная дама с большими связями, – при всем уважении к успехам современной науки, я, право, не вижу, как ваши коллеги могли бы воспрепятствовать нигилистам бросать бомбы в направлении, указанном нашим великим диктатором?

Последнее замечание относилось к графу Лорис-Меликову, примиренческая политика которого вызывала бурю негодования у сановников без постов и у непризнанных спасителей отечества. Карьера и деятельность Лорис-Меликова являлись неисчерпаемой темой для разговоров в светских и политических салонах. Храбрый командир корпуса и помощник моего отца во время русско-турецкой войны 18771878 годов граф Лорис-Меликов, по мнению своих врагов, стал послушным орудием в руках княгини Юрьевской. Назначенный на пост канцлера империи, Лорис-Меликов пользовался полным доверием царя, и его глубокая привязанность к монарху была очевидна. В его страшной борьбе против террористов пред его глазами часто возникал образ двух влюбленных Зимнего дворца, которые молили не нарушать их идиллии.

Классическая фраза про человека, который знает хорошую дорогу, но предпочитает идти по худшей, как нельзя более подходила к этому честному солдату. После долгих колебаний он решил внять мольбам влюбленной женщины и протянуть руку примирения революционерам, что и ускорило катастрофу. Революционеры удвоили свои требования и стали грозить открытым восстанием. Люди, преданные престолу, возмущались и уклонялись от деятельности. А народ – эти сто двадцать пять миллионов крестьян, раскинутых по всему лицу земли русской, – говорил, что помещики наняли армянского генерала, чтобы убить царя за то, что он дал мужикам волю.

Удивительное заключение, но оно представлялось вполне логичным, если принять во внимание, что, кроме Санкт-Петербурга, Москвы и нескольких крупных провинциальных центров, в которых выходили газеты, вся остальная страна питалась слухами. Известный лидер радикальной интеллигенции Федор Родичев писал в своих мемуарах, что каждый раз, когда нигилисты убивали важного чиновника в столице, жители деревни реагировали сожжением поместья семьи, подозреваемой в революционных симпатиях.