Я невольно расхохотался. Он, сам того не зная, повторил излюбленный довод всех российских антисемитов.

– Начинаю думать, – сказал я, – что мой дед, император Николай I, был куда лучшим иудеем, чем вы, потому что, когда тот же самый довод привели ему русские генералы в вопросе, стоит ли брать евреев в армию, он просто ответил: «Император России не делит своих подданных на евреев и неевреев. Он защищает верных подданных и наказывает предателей. Никакой другой критерий не должен руководить его решениями!»

– Да, но то был ваш дед! – возразил мой лукавый собеседник. – А как же ваш покойный шурин, последний царь? Едва ли ему свойственна была такая же терпимость.

– Да, – согласился я. – Его терпимость можно сравнить с терпимостью одного моего американского друга, богатого техасца, который советовал мне не принимать приглашение на ужин, потому что мои хозяева – католики!

Мы спорили пять часов. В три часа ночи мы еще сидели в прокуренном зале уютного подпольного бара на Восточных Пятидесятых, не соглашаясь друг с другом и не уступая ни на йоту. Мы проспорили бы все утро, если бы владелец бара в конце концов не постучал в дверь и не предупредил, что нам пора уходить.

Он никому не отдавал предпочтения, но существовало такое понятие, как комендантский час, а он свято верил в то, что законы нужно соблюдать.

Еще более жаркие дебаты ждали меня в Клубе офицеров армии и флота. Его руководители заранее решили, что я буду проклинать Советскую Россию и предскажу неминуемую неудачу пятилетнему плану, что я делать отказался. Ничто не вызывает у меня такого отвращения, как спектакль какого-нибудь русского изгнанника, который позволяет жажде мести возобладать над национальной гордостью.

В беседе с членами Клуба офицеров армии и флота я ясно дал понять, что в первую очередь я русский и только потом – великий князь. Я постарался как можно лучше описать им безграничные ресурсы России и добавил, что в глубине души не сомневаюсь в успехе пятилетнего плана.

– Возможно, – добавил я, – понадобится еще год или два, но в перспективе пятилетний план не только будет успешным, но за ним последует еще один план, возможно, на десять или пятнадцать лет. Россия больше никогда не согласится стать мировой свалкой. Больше никогда она не будет зависеть от какой-либо иностранной державы, разрабатывая свои природные богатства. Цари не в состоянии были завершить подобные преобразования, потому что их взгляд был затуманен слишком многими соображениями и сомнениями дипломатического и иного характера. Нынешние правители России – реалисты. Они бессовестны в том смысле, в каком был бессовестным Петр Великий. Их можно сравнить с вашими железнодорожными королями полувековой давности или с вашими нынешними банкирами, с единственным различием: в их случае можно предполагать бо́льшую личную честность и порядочность.

Вышло так, что рядом со мной за председательским столом сидел один генерал, потомок знаменитого железнодорожного магната и директор двух десятков корпораций. После того как я завершил свою речь под довольно жидкие аплодисменты, наши взгляды встретились. Он считал меня безумцем.

– Странная речь для человека, чьих братьев убили большевики, – с видом крайнего отвращения сказал он.

– Вы совершенно правы, генерал, – ответил я, – но мы, Романовы, – странная семья. Величайший из нас убил родного сына, потому что последний пытался помешать его пятилетнему плану…

Какое-то время он молчал, а потом, словно в голову ему пришла запоздалая мысль, спросил:

– Но что бы вы посоветовали нам для отражения подобной угрозы?

– Не знаю, – ответил я. – В конце концов, генерал, это ваше дело. Видите ли, я русский.

Не желая обидеть других членов Клуба офицеров армии и флота, должен признать: после того, как прошло первое потрясение, они подходили пожать мне руки и хвалили меня за «откровенность» и «мужество».

– Знаете, что вы сегодня сделали? – спросил президент клуба, когда я уходил. – Вы почти превратили меня в большевика…

– По отношению к себе самому, – ответил я, – я поступил еще хуже. Я потерял право притязать на несуществующую корону Российской империи!

А потом я познакомился с Генри Фордом. Когда мы встретились в его владениях в Дирборне, Великая депрессия только начиналась и многие еще не погубили свое доброе имя. Форда считали главным пророком Америки, гением, открывшим секрет вечного экономического блаженства.

Мое предчувствие оказалось верным. Для меня, как и для большинства европейцев, Форд был символом, легендой, гербом Соединенных Штатов. Я всегда завидовал Америке, потому что у нее был Генри Форд. Мне казалось, что национальная принадлежность человека из Дирборна помогала миру в целом яснее понять полный смысл термина «американец». Может быть, все дело в том, что ни одна другая страна до такой степени не рекламировала своих граждан. Слова «француз», «англичанин» или «русский» не вызывают у иностранца немедленных ассоциаций с одним конкретным именем. Но «американец»… предчувствие не подводит: в девяноста случаях из ста в голове всплывает образ Генри Форда. Крестьянин в далекой Сибири, возможно, и не знает, кто такой Джордж Вашингтон, но он наверняка запомнит название странного устройства, которое ездит по грязным и пыльным проселочным дорогам. Поэтому вполне логично, что будущее этого русского крестьянина должно интересовать Генри Форда.

Он начал нашу беседу, спросив, что я думаю о «возможностях» Америки в России. Я ответил, что считаю их превосходными, но американским промышленникам пока не удается успешно конкурировать с агрессивной политикой немцев. – А деньги? – спросил Форд. – У них есть деньги?

– Нет, – признался я, – в нынешней России нет денег, зато она богата и всегда будет богата сырьем. Полагаю, вам это известно лучше, чем мне.

– Нет, – почти с детским упрямством возразил он. – Мне известно лишь одно: денег у русских нет. Представители «Дженерал электрик» кое-что продали им; говорят, сейчас они никак не могут получить деньги за свои услуги.

Наш разговор меня позабавил. Я, человек, объявленный советским правительством вне закона, защищаю коммунистов от Генри Форда!

– Как вы собираетесь преодолеть этот кризис, – спросил я его, – если продолжаете игнорировать потенциально крупнейший рынок в мире? Разве вы не считаете одной из причин нынешнего спада в Америке то, что вы упорно не обращаете внимания на существование одной шестой части суши?

– Да, сегодня Америка переживает спад, – ответил Форд, слегка улыбнувшись, – но все потому, что наш народ слишком размяк. Взгляните на наших фермеров…

Он встал, подошел к окну, как будто хотел лучше разглядеть Америку, которая там находилась, и начал излагать мне свой принцип «назад на землю» и стремление «индустриализировать» сельское хозяйство.

Сначала мне показалось, что у меня не в порядке слух или я плохо понимаю его выговор. После всего, что я видел, поездив по Среднему Западу, казалось невероятным, что человек, обладавший таким мощным чутьем, как Форд, будет считать рост фермерских хозяйств панацеей от всех бед, переживаемых страной. Какой бы нелепой ни казалась мысль о том, что обедневший европеец преподает американскому миллиардеру урок экономики, взгляды моего хозяина заставили меня забыть о разнице в нашем положении.

– Как вы ошибаетесь! – с чувством вскричал я, отчего на аскетичном лице Форда появилось странное выражение. Он выглядел совершенно озадаченным, как будто школьник перебил глупым замечанием энциклику папы римского. Потом он улыбнулся с жалостью и сочувствием.

– Что ж, – рассмеялся он, – должен признать, впервые за последние пятнадцать лет мне говорят, что я «ошибаюсь». Значит, я ошибаюсь, да? – Он покачал головой и замолчал.

Чтобы сбросить напряжение, я спросил, что он думает о моем внучатом племяннике, принце Луи-Фердинанде[69] из Германии, который в то время работал на одном из его заводов. – Славный малый. Способный, – сказал Форд. – Хотите повидаться с ним?