Не скрою: весьма приятно сознавать, что над тобой смеялись те, кто породил на свет создателей «Вечного мирного договора» в Вашингтоне и рьяных поборников прав Китая в Женеве.

Чтобы начать сначала, придется вернуться к тому времени, когда большевики держали меня под арестом в Крыму. Вполне естественно, я сомневался в том, что меня когда-нибудь выпустят на свободу. Казалось, жить мне оставалось несколько недель, не больше. Умирать мне не хотелось, но я никак не мог помешать моим тюремщикам убить меня, если у них появится такое желание. Мои близкие и два старших великих князя, Николай Николаевич и Петр Николаевич, считали, что стоит воспользоваться имеющимися связями – например, написать знакомому, который пользовался влиянием в Советах, или обратиться к главам правительств Скандинавских стран, но подобные предложения были полным вздором. Хватило и моих небольших познаний в истории, чтобы понять: уничтожение всех до единого членов императорской семьи стало для революционеров делом первостепенной важности. Пусть мы совершенно безобидны, но такой же была и Мария-Антуанетта! За несколько лет до революции я читал статьи Троцкого, опубликованные в одной киевской газете. Помню, он выказывал глубокие познания в истории

Французской революции. Думаю, он не собирался повторять ошибки якобинцев; едва ли на их месте он позволил бы бежать русским аналогам д’Артуа и д’Орлеанов[61].

Приняв решение, я стал думать, чем заполнить оставшиеся мне часы. Теща терпеть не могла бридж, а садиться играть с двумя старшими великими князьями я не решался. Хотя на поверхности наши отношения были дружескими, достаточно было четырех взяток, чтобы я сказал великому князю Николаю, что я думаю о нем как о главнокомандующем русскими армиями и политическом советнике царя. Он, в свою очередь, не стал бы скрывать от меня весьма низкой оценки моих талантов.

Поэтому мы обходились без бриджа. Старшие великие князья бесконечно играли со своими женами в «шестьдесят шесть». Теща читала Библию. Моя жена занималась детьми. Я оставался один в своем кабинете. Я разглядывал большие стеллажи, заполненные книгами по судовождению и нумизматике. В тот период ни то ни другое не представляло для меня ни малейшего интереса. Мои охранники и будущие палачи были моряками; последнее доказывало, как мало я узнал о флоте из своих книг. Жаль, что я не мог забыть свою коллекцию монет, потому что в противном случае я думал бы о Турции, Малой Азии, Палестине и всех остальных странах, где я провел немало счастливейших часов в своей жизни. Я просто сидел и думал. В голове роились всевозможные «что, если»… Что было бы со мною, если бы, вместо возвращения в Россию в 1893 году, я остался в Нью-Йорке и изображал Жерома Бонапарта?[62] Что изменилось бы, если бы мне удалось преодолеть презрение к Распутину и я бы пробовал бороться с его влиянием более тонкими способами? Удалось бы мне удержать Ники от отречения, если бы я бросился к нему в самый первый день мятежа в Санкт-Петербурге?

Обычно я сидел перед открытым окном; со своего места я видел двух моряков, охранявших парадный вход. Разглядев у них на поясе ручные гранаты, я забыл обо всех «если бы». По одному я отбрасывал от себя все «если бы», которые имели отношение к России в целом, к Ники и его детям, к моим братьям и родственникам. Не было смысла притворяться перед самим собой: важнее всего для меня то, что сам я скоро исчезну с лица Земли. Я посмотрелся в зеркало. Потрогал лицо. Расправил плечи. Казалось немыслимым, что человеческое существо, каким я себя называл, в самом деле перестанет существовать! Я был еще сравнительно молод. Мне еще нравились хорошие вина. Я еще восхищался женщинами. Почему я должен умереть и превратиться в ничто?

Я чиркнул спичкой, поднес ее ненадолго к левой руке и задул. Спичка погасла, но энергия ее не пропала напрасно: я почувствовал, что моя левая ладонь потеплела. Это успокаивало, хотя в самом опыте не было ничего нового, способного добавить хотя бы йоту к физическому закону превращения энергии. Я вдруг вспомнил моего старого учителя физики, и мною овладела горечь. Я презирал высокомерие науки. Почему самодовольные ослы-ученые утверждают, что единственная энергия, способная исчезнуть, – это энергия, содержащаяся в человеке? В следующий миг я понял, что и сам рассуждаю как осел, ибо самая плодородная почва бывает на кладбище. Я вспомнил великолепные последние страницы «Земли» Золя; он описал пшеничное поле, которое находилось на месте старого деревенского кладбища. Тепло от спички… Пшеница из великого князя Александра… В рассуждениях ученых безусловно присутствовала логика, но своя. Очевидно, пора перестать думать обо всем с точки зрения науки.

Я завидовал моей теще. Присущая ей вера в истинность каждого слова Священного Писания придавала ей силы большие, чем просто храбрость. Она готова была встретиться с Создателем; она была уверена в своей правоте. Недаром она всегда говорила: «Желания Господа будут исполнены». Ее мышление завораживало своей простотой. Я жалел, что не могу его усвоить, но я никак не смог бы поступить так же, поскольку пришлось бы принять и то, что шло вместе с ним: архиереев. Соборы. Чудотворные иконы. Официальное христианство с лицемерной доктриной греховности плоти. Я понимал, что меня могут расстрелять через пять минут, но, пока я еще мог видеть белый парус на горизонте и ощущать запах сирени под окном, я отказывался признать, что Земля – всего лишь огромная юдоль слез. Земля, которую знал я, всегда была радостной, может быть, потому, что я никогда не заходил в церковь, чтобы пообщаться с Богом, но часто бродил в крымских виноградниках, благодарный за темно-красный цвет гроздьев, пораженный осознанием того, что я ими обладаю, всеми ими, куда ни посмотри: виноградниками, садами, полями, горами.

Мой ученый старший брат называл меня «пантеистом», но это слово подразумевало душные библиотеки и подобострастных стариков, склонившихся над своими трактатами. Каким бы «истом» я ни был, я боготворил Жизнь во всех ее формах и проявлениях. Холодные московские зимы. Тишину тропической ночи на Цейлоне. Плотные синие туманы над Золотыми Воротами. Торжественную ширь Сиднейского залива. Пронзительный голос Константинополя. И сентябрьский вечер в Нью-Йорке, когда, проезжая через Центральный парк, я видел окна отеля «Савой», горящие в лучах заката.

Странно, что человек перед смертью восхищается преходящей красотой далекого прошлого, но именно благодаря таким мгновениям восторга, пережитыми мною много лет назад, я, сидя в своем кресле перед открытым окном и глядя на тюремщиков, вооруженных до зубов, вдруг различил лучезарное лицо и благословенную улыбку моего Бога. Не Иеговы, который угрожал Иову. Не мрачного владыки косноязычного вандала Павла. Но символ и сумму радости Вселенной, радостей жизни.

– Смерти нет, – сказал я себе, – нет окончательного расставания! Связи между мною и тем, что я любил с ревнивой силой обладателя, никогда не будут разорваны. Я навсегда останусь собой, буду удерживаться этим миром той же энергией, что заставляла меня сажать сады и трепетать от радостного волнения, зарываясь лицом в ветку сирени. Меня отделят не от того, что я любил по-настоящему, а лишь от того, что вызывало мое равнодушие или отвращение.

Наверное, мысли мои были наивными и несколько истерическими, что вполне естественно в подобных обстоятельствах. И все же я встал на верный путь. Если бы мое заключение продлилось еще несколько месяцев, я бы всесторонне постиг Закон Любви. В моем же положении я приблизился лишь к его краям.

Прошло пять лет. Я снова вел ту жизнь, которую привык считать правильной и неизбежной.

Три трапезы в день. Белое вино за обедом. Пинта шампанского за ужином. Париж осенью. Ривьера весной. Морское побережье летом. Газеты. Светские разговоры. Денежные затруднения. Все возрастающее количество «что, если». Вздохи. Новые знакомые, подозрительно напоминающие старых отсутствием общих интересов. У них на лицах отчетливо читалось: «Какой он жалкий, этот великий князь!» У меня же не выходила из головы единственная мысль: «Какая скука, какая ужасная скука!»