Все это кажется сейчас ясным и простым: задним числом любые задачи кажутся легкими. Но летом 1926 года, когда я впервые увидел Альфреда Лёвенштейна и возобновил знакомство с Крюгером, понадобился бы гораздо лучший аналитик, чем я, чтобы предсказать конец этих двух завоевателей. Мне всегда очень импонировал Крюгер. Он хорошо говорил, держался как настоящий джентльмен и обладал очень редким талантом вникать в интересы и усваивать терминологию тех, с кем он имел дело в то или иное время. Его представили мне незадолго до войны, летом, когда я находился в Лондоне. В последующие годы я ничего о нем не слышал, кроме того, что читал в газетах о его гигантских предприятиях. Вот почему как-то утром я очень удивился и обрадовался, обнаружив в почте письмо за его подписью. Он сообщал, что прочел мою книгу на французском языке «Духовное образование» и хотел бы переговорить со мной.

Письмо пришло на той же неделе, когда он предоставил заем французскому правительству, и мне было вдвойне приятно думать, что такой занятой человек, как Крюгер, нашел время для того, чтобы заниматься вопросами, весьма далекими от денежных дел. Я пригласил его на ужин в тихом ресторане в старой части Парижа, где, как я знал, нам не помешают многочисленные зеваки. Садясь в его машину, я откровенно признался: мне не верится, что он в самом деле интересуется спиритизмом. Он улыбнулся и ответил, что успех в земной жизни не мешает ему испытывать любопытство к потусторонней жизни. Ему интересно, основаны ли мои теории общения с духами на собственном опыте, или меня ввел в заблуждение какой-нибудь бессовестный медиум. Я объяснил ему и технику, и результаты моих собственных экспериментов, и он вдруг спросил:

– Если вы не заняты завтра вечером, не будет ли большой дерзостью попросить вас показать мне, как это делается?

Я ответил «да», хотя и испытывал смущение, понимая, как бесполезно проводить спиритический сеанс в присутствии скептиков и неверящих. Решено было, что он придет ко мне домой на следующий вечер сразу после ужина.

Когда мы выходили из его машины перед рестораном, я заметил, как в темноте сверкнул какой-то огромный предмет.

Наш шофер включил фары, и я узнал знакомый автомобиль Альфреда Лёвенштейна. Странно! Скромный ресторан не соответствовал образу человека, решившего выиграть Эпсомское дерби. Возможно, подумал я, в ресторане его секретарь или шофер. Мы вошли; за столиком у входа в одиночестве пил коктейль великий человек из Брюсселя. Его присутствие не могло быть простым совпадением, и я вопросительно посмотрел на Крюгера. Он невозмутимо встретил мой взгляд.

– Что-то случилось? – с невинным видом спросил он.

– Ничего, если не считать того, что Альфред Лёвенштейн любит ужинать лишь в самых изысканных ресторанах.

Крюгер оглядел зал и только тогда повернулся к столику прямо напротив.

– Да, – как бы между прочим заметил Крюгер, – тот человек очень похож на Лёвенштейна, по крайней мере, на его фотографии.

– Разве вы с ним никогда не встречались?

– Нет, – с полуулыбкой ответил он, – хотя могу сказать, что ему известно обо мне все.

Пока мы переговаривались, Лёвенштейн не сводил взгляда со своего коктейля. Возможно, он пытался понять, почему вишенка плавает на поверхности, а не тонет в бокале. И лишь когда мы сели за столик напротив, он поднял свои бегающие глазки.

Потом он изобразил огромное удивление. Замахал руками, закричал: «Здравствуйте!», кривя лицо в попытке улыбнуться.

В конце концов он вскочил и направился к нашему столику.

– Итак, – заметил я, – спустя столько лет вы собираетесь пожать руку вашему конкуренту.

– Я не против, – сказал Крюгер. – Я ничего не имею против него. Почему вы не пригласите его сесть с нами?

В голове у меня появилась злобная мысль. Хорошая вышла бы шутка, если бы два великих интригана действительно пожали друг другу руки… а потом Лёвенштейну пришлось бы возвращаться за свой столик! Увы… Такой возможности мне так и не представилось.

– Доверьте русскому устроить встречу шведа и бельгийца! – воскликнул Лёвенштейн, идя к нам с распростертыми объятиями.

– Этому русскому следовало поступить иначе, – возразил я. – Вручить шоферу мистера Крюгера запечатанный конверт и приказать вскрыть его, только когда мы отъедем от отеля.

Вот еще одна моя шутка в тот вечер, которую никто не оценил. Двум моим спутникам так не терпелось познакомиться! Они долго ждали, но никак не могли решить, кто должен сделать первый шаг. Они перестали обмениваться комплиментами, лишь когда нам подали ликеры. Потом Крюгер предложил:

– Почему бы не пригласить Лёвенштейна на наш завтрашний сеанс?

Это было слишком. Я пылко возразил и, не жалея слов, посоветовал им встретиться друг с другом где-нибудь в другом месте. Мы спорили до полуночи. Естественно, я проиграл.

– Но помните, – предупредил я Лёвенштейна, – духов не интересует производство искусственного шелка.

– А то я не знаю! – воскликнул он. – Они все время пересчитывают спички Крюгера!

Вспоминая то жаркое и душное лето 1926 года, я не питаю неуместных иллюзий о мотивах, которые привели Крюгера и Лёвенштейна в мою скромную парижскую квартиру. Наверное, оба испытывали ко мне благодарность за то, что я, сам того не желая, стал посредником между ними. Им хотелось вести себя вежливо и поддерживать обман. И все же, вспоминая ясные глаза и симпатичное лицо Крюгера, я думаю, что, по крайней мере, он не совсем притворялся заинтересованным.

Скандинавы во многом напоминают русских; и те и другие скрывают под маской цинизма подлинно духовный пыл, и их нежелание принять факты, не доказанные наукой, свидетельствует лишь об их глубоко укоренившейся жажде к подлинным знаниям.

Если бы не Лёвенштейн, нам, возможно, удалось бы получить «результаты», но он приехал для того, чтобы посмеяться. Он без конца спрашивал, согласится ли «дух покойного Карнеги» подсказать ему, есть ли будущее у сталелитейной промышленности. Наконец я понял, что ничего не выйдет, и остаток вечера мы обсуждали политическое положение в Европе. Насколько я помню, оба моих гостя придерживались мнения, что ключ к мировой стабильности лежит в союзе Франции и Германии. Ни один из них не предсказывал кризиса в Америке, до которого, правда, оставалось еще три года. Если бы человек со стороны послушал разговор Крюгера и Лёвенштейна, он был бы немного разочарован в своих ожиданиях. Они говорили в стиле, принятом в 1920-х годах, и не видели теней на горизонте.

Когда я видел Крюгера в последний раз, весной 1930 года в Нью-Йорке, я вспомнил его оптимистические речи и спросил, как человек, обладавший столь огромным опытом, мог не догадываться о приближении краха.

– Я по-прежнему оптимист, – убежденно ответил он. – Да, сейчас мы переживаем кризис, но еще доживем до большего процветания. Я никогда не был биржевым маклером, как наш друг Лёвенштейн, и поэтому отказываюсь подчиняться этому истерическому рынку.

Лёвенштейн погиб, потому что попытался подменить коварство азартного игрока самонадеянностью строителя. Он мог бы продержаться еще год-другой, но в конце концов случилось бы то же самое – прыжок из самолета или пуля в голову… Он и ему подобные никогда не выигрывают.

С Крюгером мы тоже больше не встречались. Не скрою: вплоть до той мартовской субботы в Париже, когда вечерние газеты напечатали новость о его самоубийстве, я продолжал думать, что нашему перевернутому с ног на голову миру очень повезло, потому что среди нас живет человек калибра Ивара Крюгера. Кстати, даже сегодня, несмотря на все сенсационные разоблачения и поразительные открытия, я отказываюсь верить в то, что он был всего лишь мошенником. Он был жертвой – возможно. Козлом отпущения – вероятно. Но не мошенником.

Крюгер пережил Лёвенштейна на три года и восемь месяцев; должно быть, то, чему он стал свидетелем, заставило его пожалеть, что он так долго ждал. Его конкурент-бельгиец по крайней мере мог утешаться одним: независимо от того, выпрыгнул он сам из самолета в июле 1928 года или его труп выбросили в Ла-Манш убийцы – расследование Скотленд-Ярда показало, что требовалось три великана, чтобы во время полета открыть дверь в «фоккере» Лёвенштейна – он едва не достиг своей цели номер один! Правда, он выиграл Парижский стипльчез, а не Эпсомское дерби, но он все же услышал, как толпа приветствует чемпиона, пусть даже ему пришлось купить коня-победителя у бывшего владельца накануне скачек по фантастической цене. Думаю, он радовался, хотя вместо короля его приветствовал президент Французской Республики. Коня звали Магеллан, а состязания проходили в Отёйе 15 июня 1928 года. Тогда президентом Соединенных Штатов был Калвин Кулидж, а «Дженерал моторс» только что «побил рекорд всех времен».