Путешествие было долгим, жара – изнуряющей, а императорский поезд, посланный встречать меня в Джибути, каждый день останавливался на закате из страха перед бандитами, обитавшими в пустыне. И все же при мысли о том, что я наконец бежал от парижских шакалов, рев африканских львов буквально ласкал слух.

На вокзале в Аддис-Абебе меня встретили с почестями, которых я не удостаивался с 1917 года. Играла музыка, солдаты стояли по стойке «смирно». Премьер-министр Эфиопии, пожилой человек с хитрыми глазами и ослепительной улыбкой, приветствовал меня по-французски и попросил приготовиться к приятному сюрпризу. Последняя фраза наполнила сердце моего секретаря дурными предчувствиями, ибо он ненавидел Африку и не желал никаких ее сюрпризов. Твердо веря в современную медицину, он привез с собой целый сундук разных пилюль, призванных защитить нас от всех болезней, в том числе от самого воздуха Аддис-Абебы. Пока мы шли вдоль строя почетного караула, я заметил, как он глотает несколько своих пилюль. В следующий миг мы услышали первые звуки старинного русского военного марша и увидели группу наших соотечественников. Я ошеломленно замер, а премьер-министр довольно рассмеялся.

– Их семьдесят пять человек, – не без гордости объяснил он, – они строят нам дороги и служат в нашей армии. Ваши люди не новички в Абиссинии. Более того, именно русский наставник руководил домашним образованием нашего бывшего императора Лиджа Иясу.

– Что, несомненно, объясняет тот факт, что Лиджу Иясу не удалось сохранить престол, – вполголоса добавил мой секретарь, и я прикусил губу.

За пределами вокзала и по пути к дворцу мы видели трогательные сцены, призванные изображать «подлинное народное воодушевление». Толпы кричали; примерно сто всадников галопом скакали за нашей машиной. Едва ли двадцать человек из них могли бы произнести мое имя и знали, кто я такой, но приказы есть приказы, будь то в Аддис-Абебе или Париже. Организованное правительство не решится доверить толпе импровизировать, чтобы не подвергнуть риску свою репутацию. Такого рода вещи происходили веками, и я не считал себя слишком большим лицемером, когда, пожимая руки Рас Таффари несколько минут спустя, поблагодарил его за крайнюю доброту его подданных.

– Я никогда не забуду этот великолепный прием в Аддис-Абебе, – пообещал я самым искренним довоенным тоном, гадая, как вышло, что семь лет революции и ссылки не совсем лишили меня таланта лгать с невозмутимым видом.

– Слава Всевышнему, который привел гостя такого высокого ранга в страну его любимых детей, – ответил Рас Таффари и торжественно поклонился.

Говорил он плавно, а его движения отличались крайним изяществом, совершенно неожиданным для такого приземистого и крепкого человека. Глядя на его проницательные глаза и ослепительно-белые зубы, я вспомнил, что мне рассказывали в Джибути: чтобы оправдать захват престола, Рас Таффари наводнил страну фальшивыми изображениями своего предшественника: с помощью фотографического монтажа голову Лиджа Иясу прикрепили к телу мусульманина, который читал Коран… Если верить слухам, арестовав несчастного Лиджа Иясу, Рас Таффари встал перед ним на колени, вознес хвалу его почтенным предкам и только потом отдал приказ заковать побежденного императора в цепи.

В ходе нашей первой встречи и во время трех последовавших месяцев ни слова не говорилось об истинной цели моего приезда. Я был гостем Рас Таффари, «христианином, который наносит дружеский визит другому христианину», и в таком качестве мне было оказано в полной мере императорское эфиопское гостеприимство. Я побывал в храме Стефаноса и осмотрел мумифицированные тела славных императоров Абиссинии; я увидел знаменитое озеро Тана, которое оказалось внутренним морем примерно шестидесяти миль в длину и двадцати пяти миль в ширину; я ездил в автомобиле его величества, изготовленном в Америке, по дорогам, по которым в сезон дождей невозможно было передвигаться даже на волах. В первую ночь, вернувшись в свою комнату после ужина с Рас Таффари, я застал там двух двенадцатилетних девочек с очень стильными прическами, которые сидели на полу у моей постели. К сожалению, мне пришлось отказаться от такого щедрого подарка императора, сославшись на усталость и особенности моего близорукого воспитания.

Начался сезон дождей; запас волшебных пилюль у моего секретаря подходил к концу. Никто ни разу не спросил, когда же я передам императору собранные мною фирманы и указы.

Мы ужинали с Рас Таффари каждый вечер, но наши беседы сводились к европейским делам. Его, самого типичного представителя абсолютной монархии, какого можно себе представить, озадачивало понятие демократии. Его вопросы демонстрировали любопытную смесь детской наивности и мудрости. Он считал, что ни одному «христианскому монарху» не следует «позволять» проводить выборы в парламент. В то же время его безжалостный анализ реальных причин мировой войны свидетельствовал о проницательности его циничного ума.

– Зачем вы, русские, воевали с Германией, – спросил Рас Таффари, – в то время как настоящую войну следовало вести Германии и Англии? Почему вы не сохранили нейтралитет и не позволили соседям обескровить друг друга?

Ответа на его вопрос у меня не было; его вопрос свидетельствовал о здравом смысле. Чем больше он говорил об ошибках, допущенных моими родственниками, тем яснее мне становилось, что нам следовало поставить абиссинца во главе Государственного совета.

Как-то вечером, немного устав от постоянных экскурсий в прошлое, я намекнул Рас Таффари, что желательно перенести наш разговор на Святую землю.

Какое-то время он обдумывал мое предложение, а потом сказал:

– Когда-то давным-давно был один британский генерал, который приехал сюда, чтобы обсудить новый договор. Мы бы подписали тот договор, если бы генерал выразил готовность уважать наши обычаи. Он же попытался заставить нас двигаться в темпе лондонской жизни, поэтому мы отказались. По нашим традициям, ему следовало ждать по меньшей мере месяц, прежде чем заговорить о своей миссии, но он был, видите ли, просто британцем… – Рас Таффари задумчиво погладил свою черную бороду и вздохнул. Его жест меня встревожил. – Что же случилось с тем генералом в конце концов?

– Печальная история, – ответил Рас Таффари. – Нам пришлось преподать ему урок эфиопского этикета, поэтому мы сообщили ему, что мой троюродный брат скончался во время путешествия, а в период траура нельзя заниматься делами. Мы были в трауре шесть недель. Потом наступил пост, который продолжался еще семь недель. Потом наступила весна, и вскоре пришел день, когда, по древнему эфиопскому обычаю, императорский двор и все высшие сановники должны принять сильную дозу слабительного. На нашем языке лекарство называется «кассия остролистная»; неделю до и две недели после приема лекарства нельзя давать никаких аудиенций…

В столовой императорского дворца в Аддис-Абебе воцарилось долгое молчание. Мне бы хотелось узнать точную дату начала приема слабительного, но воспоминания о британском генерале заставили меня придержать любопытство.

Так прошел еще месяц. Наш хозяин начал интересоваться фашистским режимом в Италии; я решил, что с географической точки зрения мы все ближе к Палестине.

Как-то утром – точнее, в наше сто двадцать пятое утро в Эфиопии – нам нанес визит почтенный премьер-министр. Его глаза сверкали, а неуклюжий французский синтаксис выдавал глубину его волнения. Впервые в истории потомков царицы Савской абиссинская императрица выразила желание принять участие в трапезе в присутствии иностранцев: Божественная Заудиту, дочь величайшего императора Эфиопии Менелика II и тетка нашего дорогого друга Рас Таффари, пригласила меня почетным гостем на торжественный ужин, который она устраивала на следующий день.

Никакими человеческими словами не описать, что я тогда почувствовал, поэтому я молча поклонился в ответ. После того, как к премьер-министру вернулся дар речи, он обмолвился, что я уже могу передать его господину полученные мною фирманы. Ответом на его вполне разумное предложение стал взволнованный крик моего смертельно бледного секретаря.