К этому моменту Нона ощутила всю прелесть не только уроков по естествознанию и игр каждый день, но и громкой должности помощника Учителя и сказала:

– Я хочу попробовать, можно? Спасибо.

Милая леди предложила попробовать прямо на следующее утро и посмотреть, как пойдет. Нона была в восторге. Леди сказала, что она главная учительница и у них еще замечательная учительница естественных наук и что здорово было бы иметь в команде еще кого-то. Последняя помощница учительницы трагически погибла. Пирра поинтересовалась, виноваты ли в этом дети, учительница поджала губы и ответила, что это был взрыв водопровода.

Нона сказала: «Да, я пойду!», не дав Камилле, и особенно Пирре, возразить. После чего Пирра, к большому отвращению Камиллы, флиртовала с милой учительницей, пока та не ушла.

Когда Пирра проводила милую учительницу, Камилла, которая бродила по кухне, спросила холодно:

– И что это было?

– Вытаскивала нас из дерьма, моя наивная красотка, – объяснила Пирра, падая в ужасающе заскрипевшее кресло. – Она сделала тебе и мелкой комплимент: дескать, она решила, что вы… работаете, а я ваш сутенер. Видит бог, торговать Августином и Альфредом и то было бы проще.

– Что такое сутенер? – пожелала узнать Нона.

Вместо того чтобы объяснить, что такое сутенер, ее отругали за то, что она сообщает кому попало номер дома и квартиры. Нона немедленно разрыдалась, но Камилла и Пирра не сдвинулись с места. Еще они решили, что она ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не пойдет в школу. Камилла сказала, что это слишком опасно, а Пирра – что это, конечно, обидно, но они должны вести себя осторожно. Нона ушла лежать на кровати и злиться.

Потом, много позже, когда Нона принимала ванну, а Пирра присматривала за ней, потому что тогда еще существовала опасность, что она неловко повернется и утонет в шести дюймах воды, Пирра небрежно сказала:

– Ты можешь походить в школу на полдня, на пробу, но сначала потренируешься отвечать на все вопросы.

Нона была в восторге.

– Почему? Как? Серьезно?

– Паламед поговорил со мной, а потом убедил Гект.

– Обожаю Паламеда, – сказала Нона и, воодушевившись, нырнула под воду с головой, чего обычно не делала, потому что смертельно боялась, что мыло попадет в глаза. Когда она вынырнула, отплевываясь, ей хватило присутствия духа спросить:

– Почему ты флиртовала с учительницей, она же тебе не понравилась?

Руки Пирры – она складывала белье, сидя рядом с ванной, – замерли.

– Почему ты решила, что она мне не нравится?

У Ноны не хватало слов, чтобы объяснить.

– Ну просто, как ты села… ты только иногда на нее смотрела. Все такое.

– Жаль, что ты не в Бюро, – сказала Пирра, не отвечая на вопрос.

Вот почему Ноне разрешили ходить в школу, убедившись, что она будет говорить, что живет с сестрой и подругой отца, а все остальные умерли. Версия была совсем обыденная и скучная, и она жалела, что ей не дали более интересного варианта, покруче.

Хотя Нона официально была помощницей учительницы, она быстро поняла, что в школе ее интересуют всего три вещи. Во-первых, игры, во‐вторых, уроки естествознания и, в‐третьих, цветные маркеры, которыми можно писать на визжащих досках, протирать их тканью и снова писать, что ей позволяли делать сколько угодно. Естествознание она любила на самом деле только потому, что во время этих уроков ей разрешали присматривать за Лапшой, собакой учительницы, грязно-белым существом с шестью лапами и мягким нравом. Она играла с Лапшой, пока всем остальным приходилось заворачивать кубики льда в носки, а милая учительница Джоли ставила оценки или пила горячий чай из большой чашки. Во время игр Нона следила, чтобы никто не закинул мяч в окно соседнего заброшенного здания. Мяч в этом случае пропал бы, потому что внутри все еще оставались мины и растяжки. Ни одна из этих обязанностей не казалась слишком трудной, и Нона думала, что ей повезло. Разумеется, ей не платили, но когда она ходила за молоком или разговаривала с людьми, которые пололи сорняки в парке, ей очень нравилось отвечать: «Я работаю в школе», когда ее спрашивали, чем она занимается. Все всегда говорили, что это полезное дело и что, конечно, они сами никогда об этом не думали, но она молодец.

Заставить Нону запомнить какие-то факты было так же сложно, как научить ее обращаться с мечом или костями, хотя, наверное, даже сложнее. Она постоянно объясняла, как можно вежливее, что ее мозгу это все просто неинтересно. Как будто раньше ей уже это все рассказывали и она все забыла. Сидя на уроках за шаткой партой, на старом пластиковом стуле в дальнем конце класса, полного детей, она чувствовала, что информация влетает в уши и немедленно вылетает из головы и при этом кажется странно знакомой – как будто она это уже слышала раньше. Учителя были поражены, обнаружив, что она говорит на всех языках, но Пирра научила ее отвечать, что она пережила множество переселений, и этого было достаточно.

Милая учительница отказалась от попыток учить Нону и вместо этого относилась к ней как к хорошей коллеге, на которую можно положиться в простых вещах – мытье доски, присмотре за посторонними собаками и объяснении младшим детям на всех языках подряд, где туалет, – а чего еще надо учителю?

В конце первой недели Нону загнали в угол пятеро детей и сообщили ей, что она теперь их друг.

– Ладно, – согласилась Нона.

– Табаско тебя хочет, – объяснили ей.

Табаско была старше всех, ей исполнилось четырнадцать, но авторитет ее не зависел от возраста. Она вела себя царственно – для своих лет – и заговаривала с кем-нибудь очень редко. Большую часть ее тела покрывали ожоги, и ей доводилось бывать на войне. Любого новичка рано или поздно находила ее группа и тащила «смотреть на Табаско». Та задирала рубашку, приспускала шорты и демонстрировала ожоги. Предполагалось, что это вселит в свежее мясо чувство благоговения, а не отвращения, но если новичок плакал или отказывался смотреть, все всё равно этим гордились.

Сама Табаско была апатична, безучастна и, кажется, лишена сильных чувств, не считая бурного презрения ко всем предметам, кроме естествознания.

Нона хотела знать, зачем она нужна Табаско.

– Ты старая и можешь доставать наркотики, – пояснил Чести, которому было двенадцать и который служил при Табаско лейтенантом, – ты живешь в Здании.

Никто не пал духом, когда Нона сказала, что ей не разрешают покупать наркотики. Дети приняли это стоически.

– А что такого в Здании? – спросила она.

– Оно запрещено, – ответил Чести. А Красавчик Руби добавил:

– Моя мама говорит, что, если тебя поймают в центре города или ты выстрелишь не в то окно, тебя отвезут в ваше Здание.

– Но ты же все время играешь в гараже, – сказала Нона, – я же сама видела. Это ты попал в машину огромным твердым шаром, после чего сигнализация орала три часа.

– Ну, – разумно ответил Красавчик Руби, – это же не Здание. Это гараж. Если сквозь стойки все видно, то не считается, что ты внутри.

– Покажи нам тайную комнату, где лежат тела расстрелянных в Здании, иначе ты нам больше не друг, – предложил Утророжденный, главный переговорщик банды.

– Я не могу, – сказала Нона в ужасе. – Я знаю только про шкаф в квартире, где бак с горячей водой.

Дети посовещались и решили, что это полная херня, недостаточно хорошо и не оправдало ожиданий. Но когда они обратились к Табаско, та просто сказала:

– Она разговаривает с Ангелом. Она присматривает за Лапшой.

Ангелом называли невзрачную, линялую, пыльноволосую девицу, которая приходила проводить уроки естествознания.

Почему ее называли Ангелом, неизвестно, но Табаско ее боготворила. Она очень нравилась всем детям, потому что была спокойна, беспристрастна и вела себя одинаково каждый день, но Табаско и, следовательно, все остальные были просто одержимы. Нона присматривала за собакой, знала ее имя и могла сообщить, какова на ощупь ее шерсть (очень приятная) и как пахнет у нее из пасти (ужасно). Также она выслушивала такие шедевры, как: «Была ли Лапша сегодня хорошей девочкой? Спасибо, Нона». В общем, Нона находилась на недосягаемой высоте.