– Кэм?

– Полотенце, – очень спокойно сказала Камилла, – и не кричи.

Нона собиралась возмутиться, но тут Кэм расстегнула молнию куртки, и Нона чуть не заорала. Тонкий хлопковый топ Кэм промок от крови. Верх ее штанов и вся куртка почернели, и капли крови уже не различались. Хуже всего было то, что кровь шла отовсюду – не из ран, пулевых отверстий или порезов. Кровоточила вся кожа.

Кэм быстро вытерла полотенцем обе руки. Полотенце стало ярко-красным.

– Кровавый пот, – сказала она неверным голосом.

– Позови Паламеда, – только и сказала Нона. – Паламед может это исправить.

– Нет, – ответила Камилла. Нона заметила, что ее губы стали такого же цвета, как кожа вокруг них – пепельно-смуглыми, а не цвета кожи или губ. Голос все еще оставался ровным и спокойным, но стал очень тихим и то и дело прерывался, когда она пыталась дышать.

– Он не может. Не это. Будет хуже.

– Но…

– Отвези нас домой, – сказала Камилла, – ты справишься. На байке.

Байк! Но Нона не могла возразить, что ее укачивает. Если Камилла говорила, что кто-то может что-то сделать, значит, этот кто-то был на это способен. Не то чтобы она часто такое говорила. Или вообще когда-нибудь. Ее поддерживала скорее внезапная вера Камиллы, чем уверенность в себе, – на самом деле Ноне очень захотелось в туалет. Паламед говорил, что такова ее смещенная активность. Нона села на мопед. Мужество почти покинуло ее, когда Камилла села сзади и очень крепко обняла Нону за талию. Нона поняла, что Кэм боится упасть.

Даже теперь Нона не понимала, как провезла Кэм по этим черным улицам, которых совсем не знала, – игнорируя все знаки и сигналы, медленно и с трудом сворачивая в переулки, разъезжаясь с одиноким грузовиком, нарушившим комендантский час, – он пронесся мимо, как огромная тварь из раскаленного ветра и шума. Но она это сделала, и это заняло вечность и не заняло нисколько времени. Камилла казалась очень теплой и сидела сзади очень ровно, сжимая ее крепкими руками. Она не отпускала Нону, и это было приятно, пока Нона не поняла, что тепло идет от крови, просачивающейся сквозь полотенце. Она собиралась поставить байк в гараж под Зданием, но Камилла с трудом прошептала:

– Брось его здесь.

«Здесь» было щелью за мусоркой рядом со Зданием. Кэм встала у стены, а Нона вкатила мопед в щель и завалила его коробками. Вышло очень аккуратно, и Нона была довольна, пока не вернулась к Камилле и не увидела смертельную бледность ее лица. Это спокойствие не было спокойствием Паламеда, просто Камилла берегла остатки собственной крови. В черной ночи переулка полотенце на животе Камиллы казалось черным от крови, а на одежде Ноны засохли кровь и морская вода. Она обняла Камиллу за плечи, и они побрели в гараж. Кэм дышала тяжело и свистяще. Странно было вообще слышать ее дыхание. Каким-то образом им удалось подняться по лестнице – лифт, разумеется, не работал, – и Нона еле сообразила, как стучать, так она испугалась и такой скользкой от крови себя чувствовала. Когда Пирра открыла дверь, Нона смогла только жалобно пискнуть:

– Нет, нет, нет, – как ребенок, каким она и была.

Но все же каким облегчением стала возможность передать ответственность Пирре. Пирра отнесла Камиллу в постель на больших смуглых руках, как будто Камилла ничего не весила, была меньше Ноны.

Пирра спросила:

– Что случилось?

И Нона рассказала ей. Пирра даже не злилась, но когда Нона сказала о глазах Кэм, Пирра посмотрела на Нону и сказала совершенно новое матерное слово. Это было такое необычное слово, что после Нона обменяла его у Чести на целых пять сигарет, так он впечатлился.

Пирра села, положив голову Кэм себе на колени, и разбудила ее. Заставила пить воду небольшими глотками. Кэм не открывала глаз, как сонное животное, но вода немного привела ее в чувство. Пирра говорила и говорила, тихо и ровно:

– Не теряй сознание, детка. У тебя танергический шок. Оживай давай.

Примерно через пять минут такого лечения глаза Кэм открылись, и она допила воду почти без помощи. Она позволила Ноне дать ей обезболивающее, но только крышечку, а не целый шприц.

В конце концов Пирра сказала спокойным, мертвым голосом:

– Никогда больше не делай этого, Гект, никогда. Слияние – это билет в один конец. Я произносила Восьмеричное слово, уж я-то знаю. Я бы помогла Паламеду спрятать его гребаную жизнь, если бы он не заимствовал твою задницу.

Камилла, лежа на руках Пирры, прикрытая ярко-алыми полотенцами, смотрела на Пирру так, будто Ноны вообще не было в комнате. Ее глаза были холодными, серыми и блестящими.

– Не говори ему, какая я слабая, – прошептала она.

– Он узнает, Гект. Вы убиваете друг друга.

– Это наш выбор.

– Он спросит.

– Ну так сделай то, что умеешь лучше всего. Соври.

– Гект, ты не слушаешь. Это убивает и его…

– Это было хорошо, – сказала Камилла и закрыла глаза. – Это было хорошо. Мы были счастливы.

Пирра сидела рядом, пока Камилла не заснула. Такого выражения лица Нона у нее никогда не видела. Нона тоже осталась с ними, разве что иногда отлучалась в туалет из-за долгого стресса.

Наконец Пирра велела Ноне пойти постелить себе постель рядом с Пиррой, на раскладном диване. Когда Нона спросила, поправится ли Камилла, Пирра сказала:

– Нет.

Но когда она увидела выражение лица Ноны, она натянула на лицо улыбку – искусственную, как будто собиралась раздавать конфетки, монеты или маленькие журналы, – и пояснила:

– Не бойся, мелкая. Я не имею в виду, что утром мы найдем ее мертвой.

Потом она пошла на кухню и налила себе немного чистого зернового спирта. Она подошла к заклеенному крест-накрест окну с бутылкой и стаканом. К изумлению Ноны, она раздвинула плотные шторы. Нона затаила дыхание. Стоя в синем сиянии, Пирра сказала окну:

– За Камиллу Гект, еще одну жертву беззаветной любви. – И опрокинула стакан.

Затем она очень мягко сказала свету:

– Я тебя не виню, нет. Он всегда искал, что бы еще на себя взвалить.

Потом Пирра устроилась на кровати, которую она раздвинула для Ноны, и выпила еще два стакана. Она дала Ноне чуть-чуть попробовать из второго по ее просьбе. Как Нона и думала, это было ужасно: вкус бензина и ощущение солнечного ожога на губах. Улегшись в постель, она продолжала вытирать губы, чтобы избавиться от этого вкуса.

– Если с Кэм все в порядке, – спросила она, – почему ты только что попрощалась с ней?

– С чего ты взяла, что я прощалась?

Нона открыла рот, чтобы ответить, но Пирра сказала:

– Не отвечай. Спи.

После этого купаний больше не было.

Впрочем, поход на пляж, когда там были люди и был свет, считался другим делом. Нона попытала удачу.

– Никакого пляжа, – сказала Кэм, вытирая посуду, – не понравился мне город сегодня. Пока я там была, в центре застрелили двоих. А еще кого-то вытащили из реки.

– Он утонул?

– Ему сломали шею.

– Отвратительно, – решила Нона и вдруг придумала: – Кэм, а я могу вернуться в школу вечером?

– В школу? Это зачем?

Нона попыталась придумать умную и убедительную причину.

– Табаско чем-то обеспокоена. Она говорит, что кто-то наблюдал за классом, и отказывалась пояснять. Я хочу убедиться, что с ними все в порядке.

Не то чтобы Камилла не восприняла это всерьез: на самом деле Камилла восприняла это слишком серьезно. Сведя темные брови, она поставила очередную тарелку на сушилку и поджала ногу: теперь она стояла на одной ноге, уперев вторую в бедро.

– Не в темноте. Не после сегодняшней стрельбы.

– Но еще не стемнело. И вообще небо теперь всегда светлое.

– Когда закончатся уроки, будет уже совсем темно.

– Но я помощница учительницы. Я несу ответственность.

– Я знаю, – сказала Камилла, опуская ногу и поднимая другую, – а еще ты отвечаешь за собственную безопасность. Взаимоисключающие вещи.

Ноне стало жарко и обидно.

– Трудно всерьез чувствовать ответственность за двух других людей, которыми я могу быть, – сказала она, зная, что это звучит сердито, и не понимая, как этого избежать, – я их не знаю. Но я чувствую себя очень даже ответственной за Табаско, за Чести, за Руби, за Утророжденного и даже за Кевина, и у меня не так много времени, ты знаешь. Может быть, те двое, которыми я являюсь, тоже почувствовали бы невероятную ответственность за Табаско и прочих.