– Я о тебе тоже позабочусь, Чести, – сказала она.

– Кому нужна твоя забота? – весело спросил Чести, вставая. – Ты же тупая как пробка.

Нона возмутилась, а Табаско спросила:

– Сколько машин было?

– Не знаю. Я не считал все, а тот чувак выбрал какую-то из середины. Больше десяти. Двадцать, может. Все огромные. Вот что я вам скажу. – Он отряхнул штаны и продолжил тяжелым тоном: – Я знаю, что это было. Я много с вами тусуюсь. Я знаю все приколы. Никто никогда не спрашивает мнения бедного старого Чести. А Чести бы ему сказал, что нечего даже пытаться обмануть чертов Конвой.

Табаско подошла к Ноне перед уроком естествознания и сказала:

– Продолжай вахту.

Со всей этой суетой вокруг Чести Нона совсем забыла, что кто-то за ними следит и что Табаско занимается расследованием. Но это же была Табаско, она никогда ничего не забывала.

Нона заметила, настороженно глядя на Ангела, которая болтала с малышами, доставая ведро с кубиками льда (они как раз изучали температуру):

– Она выглядит усталой.

– Да.

– Мне надо сварить ей кофе, – решительно сказала Нона, – я же помощница учителя, мне нужно присматривать за учителями тоже. Ты же знаешь, что она была врачом?

– Да, – ответила Табаско, ничего не объясняя, – когда ты сегодня выйдешь из школы, я хочу, чтобы ты кое-что сделала.

– Хорошо. Что?

– Изобрази, что у тебя есть рация и что ты с кем-то связываешься.

Поскольку Нона никогда в жизни не пользовалась рацией и не звонила по телефону, она засомневалась:

– Вряд ли хорошо получится. У меня нет ничего похожего на рацию, так что мне придется как-то ее изображать, а я же не Чести, я не умею притворяться.

Табаско нетерпеливо топнула ногой, все еще глядя в окно.

– Сделай вид, что она маленькая. С ладонь.

– Что мне сказать?

– Придумай что-нибудь. Только пусть никто не видит твой рот.

Подошла Ангел с поводком Лапши в одной руке и шестью странными маленькими колпачками в другой.

– Не стойте на солнце больше, чем нужно. Она хочет гулять, так что наденешь ей ботиночки? Старушке не нужны ожоги на лапках. Она привыкла к ботинкам, а если начнет грызть себе ногу, скажи ей, и она перестанет. Я бы оставила ее в классе, но сегодня мы будем использовать фен, а ее бесит этот звук. Спасибо, Нона, ты мой герой. Табаско, поможешь сделать станции?

Нона ушла из класса и спустилась по лестнице. Проверила, горит ли красная лампочка над дверью, потому что это тоже была ее работа. Милая учительница всегда предупреждала ее, что, если не запирать дверь, кто-нибудь попытается вломиться, и это, в общем-то, и не опасно, но если еще один учебный корпус захватят сквоттеры, она понятия не имеет, куда идти после этого. Потом Нона попыталась надеть ботинки на Лапшу. Ничего сложнее в ее жизни еще не случалось. Гораздо проще было делать странные штуки с костями, которых от нее хотели Камилла и Паламед. Лапша не хотела надевать ботинки. Она оглядывалась на Нону через плечо каждый раз, когда та пыталась сунуть крошечную грязно-белую лапу в маленький носочек на пластиковой подошве. А лап у нее было шесть, и обуть надо было даже средние, которые она часто поджимала. В какой-то момент она ловко стянула один ботинок другой лапкой, и Нона вскрикнула:

– Лапша, ну сколько можно!

Но Лапша совершенно не выглядела виноватой. Оказавшись в ботинках, она с грохотом вылетела во двор, цокая, как полторы лошади. Она бродила по двору, нюхала что попало, занималась своими делами, потом попила из миски с холодной водой, которую налила Нона. Вежливо откатилась и легла в тень каменной скамейки, тяжело дыша. Нона немного погуляла по пыльному двору, пока не почувствовала, что слишком жарко, чтобы жить. От жары и пота она чувствовала себя очень слабой. Она присела на корточки в тени рядом с Лапшой, послушала, как та дышит, а потом попыталась сделать вид, что достала из кармана маленькую рацию. Прижала руку к уху и вышла на солнце, потому что любила Табаско и хотела сделать все правильно. От жары у нее подкашивались ноги.

– Прием, прием, – сказала она себе в руку, – говорю с Короной.

Потом вспомнила, что нужно прикрыть рот, и так и сделала. Сказала вслух:

– Как дела, Корона? У нас тут все в порядке. Хотелось бы видеть тебя почаще. Ты меня не навещала уже несколько месяцев, если не считать собраний. Я знаю, ты скажешь, что приходила ко мне раньше, но я была слишком молода и ничего не помню, так что это не считается. Придешь на мой день рождения? На пляже? Если я не сойду с ума, день рождения обязательно будет. Подарок приносить не обязательно, но, пожалуйста, распусти волосы. В любом случае я люблю тебя, пока.

Это был самый длинный монолог, который она могла придумать. Она сунула в карман ненастоящую рацию, убрала руку ото рта и села в тени, чтобы подумать. Смог исчез, и она не кашляла, а в ближних мертво-коричневых кустах деловито жужжали маленькие насекомые. Птицы молчали, но время от времени слышался приятный успокаивающий шум автомобиля. Нона опустила одну ногу на землю для опоры и вынула вторую из ботинка. Ей было немного стыдно за то, что ей так можно, а Лапше нет. Было очень жарко, веки тяжелели, а камень под ней был прохладным.

Он сказал: «В первый день поверил А. Во второй – М и Г. На третий день поверили все, кто видел мои глаза».

Он хрипло закашлялся, а придя в себя, сказал:

– В школе одна девочка как-то сказала мне, что у меня красивые глаза, и я гордился этим, пока мне не исполнилось тридцать. Ты не поверишь, как глупые мальчишки воспринимают комплименты по поводу внешности и каким я был тщеславным. Глаза у меня были самые обычные, светло-карие, на ярком свету почти желтые. Наутро после отключения света они стали темно-янтарными, потом приобрели цвет свежего лагера и на третий день сделались золотыми.

П говорила, что я похож на Розовую Пантеру с телеканала для маори. К – что выгляжу как Эдвард Каллен из старого фильма «Сумерки», если бы у Эдварда Каллена была фигура учителя истории. Ну а А сказал, что я выгляжу очень круто. Но он был один.

Он сказал: «А вокруг нас отказывались разлагаться трупы».

Во сне они поднимались на большой холм, поросший коричневой, сожженной солнцем травой, которая хрустела под ногами, как бумага. Под ними поднималась вода, но они шли медленно, не опасаясь бурлящей бурой трясины, завораживающих водоворотов, несущих за собой всякий хлам, обломанные деревья и большие листы стали, скачущие и грохочущие конструкции из шин и рам, которые он назвал автомобилями. Он потратил некоторое время, указывая на разные вещи, которые забирала вода, хотя ей казалось, что он не столько учит ее их именам, сколько произносит их сам для себя. Чья-то «Хонда». Чья-то «Мазда». Чей-то квадроцикл. Чей-то гараж. Вывеска «Мака». Дождь то начинался, то прекращался. Облака казались очень странными, а вдалеке танцевал на неоновой поверхности моря смерч.

Они нашли скамейку, где можно было посидеть, хотя им не нужно было переводить дыхание. Несмотря на дождь, было тепло, а воздух вокруг казался влажным и колючим. У нее потела кожа на ребрах.

Он сказал: «Все повторяется снова, я этого не вынесу».

И долго, не скрываясь, плакал.

Когда порыв прошел, он сказал: «Сначала мы повсюду таскали трупы. М отчаянно пыталась доказать, что что-то пошло не так – или так – с научной точки зрения. Наверное, она думала, что мы совершили какой-то научный прорыв, я найду другую работу, все вернется на круги своя, и мы продолжим пить капучино по вторникам. Мы выбрали двоих – разного пола, разные причины смерти: одной сломали шею в автокатастрофе, а другой угорел. Но для контроля они были одного возраста, родились с разницей в двадцать дней. Неделю мы играли ими в куклы».

Он сказал: «Они хотели посмотреть, сможем ли мы заставить их сгнить. Мы бросили их в котельной. Оставили в морге. Вытащили наружу на ночь, так что утром они оказались все в росе. Ничего не изменилось. Их внутренняя температура все время оставалась постоянной. Она не менялась, даже когда А и К дули на эти чертовы трупы феном или когда мы заворачивали их в термоодеяла и бросали на солнце. Бедная К.