— Если я сяду, то не встану.

— Почему?

— Туфли новые.

— Надо было сразу после Невы на трамвай, и через тридцать пять минут дома.

— А я не хотела через тридцать пять минут… Я тебя не видела целых две недели.

— Знаешь, я тебя вижу и сразу глупею.

— Вот и на мои туфли внимания не обратил.

— Сейчас рассмотрю.

— Ой, Юрка, глупый, я ведь ух как много вешу.

— Нет, мало.

— Я думала, что девушек на руках только в кино носят. Ты устал?

— Нет.

— Значит, сильный, теперь я знаю. А то девчонки спрашивают, а я все думаю, что им сказать.

— Скажи, не ваше дело.

— Глупый, мне ведь похвастать хочется.

— Ну вот.

— Ага. У тебя руки как железки. Приятные железки. Это гимнастика?

— Да.

— А разряд какой-нибудь есть?

— Второй.

— Хорошо, но лучше бы первый.

— Почему?

— За Верой перворазрядник ухаживает, и она хвастает.

— Ладно. Я получу первый.

— И перестанешь меня бояться? Да?

— Я тебя потерять боюсь. Вокруг столько красивых перворазрядных гадов.

— Я не потеряюсь. Только теперь совсем домой пора.

Вечер кончается где-то у хвоста Большой Медведицы, но Алькина мама все-таки дневалит у подъезда.

— Здравствуйте, Екатерина Сергеевна, — почтительно произносит Юрка, но она, наверно, не слышит.

Екатерина Сергеевна вскидывает красивую голову:

— Пора кончать с детскими капризами. — Полные руки описывают плавную кривую, и Юрка чувствует, что для него около Альки не остается места.

Алька наклонила голову, словно собирается бодаться. Потом поворачивается к Юрке:

— Я тебя жду, очень жду.

Лишь теперь Екатерина Сергеевна замечает Юрку.

— Приходите, приходите, мы рады вас изредка видеть. — И Альке так, словно они здесь только вдвоем: — Ты думаешь, он станет адмиралом? Странное это занятие — быть военным в мирное время.

— Я тебя жду, Юра, как договорились, — говорит Алька. Она хочет еще что-то сказать, но Екатерина Сергеевна распахивает дверь подъезда. Алька машет рукой, ныряя в парадное.

На четвертом этаже, словно детская хлопушка, стреляет дверь.

В Алькиной комнате венецианское окно: три створки — три желтые волны. И на другой стороне улицы, за трамвайной линией, прямо около тротуара, тоже получаются желтые волны. Юра на цыпочках входит в эту желтую волну, словно в Алькину комнату или в прохладную воду. На четвертом этаже погас свет, значит, Алька легла спать. Юрка садится на край тротуара и только теперь понимает, как у него гудят ноги.

Хорошо бы попутную машину. Прикрыть глаза, откинуться на сиденье и ничего не видеть, а только чувствовать, как город откатывается назад. Хорошо бы завтра училище превратили в институт. Послушал бы Юрка лекции и пошел гулять с Алькой или делать дома эпюр по начерталке, или решать Альке примеры по тригонометрии.

А может быть, права Екатерина Сергеевна, считая, что быть военным в мирное время странное занятие.

Асфальт стал влажным, туман медленно опустился на город. Стало промозгло и холодно, и надо двигаться потихоньку.

Не слышно, чтобы где-нибудь прошуршала хоть одна машина. Доносится лишь легкий посвист ветра, задевавшего провода, и скрип качающихся фонарей. Город похрапывает во сне.

И вдруг, точно из другого мира, раздается легкий звон, приглушенный туманом. Звон нарастает, словно человек с колокольчиком быстро бежит по улице. Все ближе, ближе, ближе, уже слышен грохот от его бега. И тут из-за поворота выныривает приземистый циклоп. Черная пасть, белый ослепительный глаз. На лбу маленькие красные рожки. Трамвай! «Циклоп, настоящий циклоп», — решил Юра и поднял руку.

«Циклоп» послушно остановился и сказал молодым женским голосом:

— По трапу бегом, товарищ курсант!

Юрка ухватился за гладкие поручни, стремительно подтянулся. Через мгновение он стоял на площадке трамвая.

— Девчонки не любят в ночную, говорят — одиноко. А я, смотри, какого кавалера прихватила.

Юрка видит большой шерстяной платок, охватывающий голову, и руку на контроллере.

Трамвай рванулся вперед. Вожатая продолжает:

— Только парень неразговорчивый попался.

— А правила предупреждают пассажиров, что разговаривать с вагоновожатым нельзя.

— Ты смотри! Сначала останавливает грузовой вагон, словно персональную машину, а потом правила вспоминает… Знаешь, по правилам только днем живут. Ночью люди добрее и правил не соблюдают. Тебе куда?

— На Васильевский.

— Молодец! Далеко девушку провожаешь. Жаль, что нам недолго по пути.

— Ничего, дальше пешком доберусь.

— Тебя дома ждет кто?

— Тетушка.

— Ты что, не питерский?

— Не питерский.

— Тетушка молодая, наверно?

— Нет, совсем старая, пятьдесят исполнилось. И жизнь у нее несчастливо сложилась: муж погиб, она с сыном осталась, еще совсем молодая была.

— Сын-то жив?

— Жив.

— Можно позавидовать ей.

— Чему завидовать? Вот вы молодая совсем.

— Может, ухаживать начнешь?

— Нет, не начну.

— Значит, хорошую девушку провожал. Верно?

— Верно.

— Да, видно, по ночам все кошки, как одна, серые. Ведь мне уже шестьдесят стукнуло. К двадцати годам у меня двое сыновей было: одному два года, а другой ползунок, а в двадцать три я мужа потеряла. Думала, жить не буду. А ребята пищат, голодные… Так я одна двоих поднимала. Вот всю жизнь и вожу трамвай по Питеру. Не жизнь, а одни звоночки… У твоей тетки муж на фронте погиб?

— Нет, упал. Сотрясение мозга, глупо как-то.

— Смерть глупой не бывает. Жил человек, нет человека. Знаешь, муж у меня был интересный: высокий блондин, из латышей. А я в шестнадцать лет совсем без зубов осталась — голод, и соли не было. Статная, правда… Семнадцать мне стукнуло, когда он меня на улице заприметил и давай ходить за мной. Куда я, туда и он. Из дому выйду, он тут как тут. Замуж зовет, а я ему: смотри, сколько хороших девок кругом. Он смеется: мне только ты нужна. Пять лет мы с ним всего и прожили. Бывало, когда идем по улице, соседи на нас пальцами показывают — счастливые.

Трамвай, подрагивая, летит через ночь. Женщина говорит в такт колесам.

Трамвай качнуло на повороте. Плавно движется рука на контроллере. Вагон летит в туман, в глубину улицы, в молодость этой женщины.

Юрка пытается представить и себя высоким блондином и как ходит он за Алькой по городу. Алька в школу, и он следом, сидит на ступеньках и ждет ее. Мимо пробегают мальчишки и девчонки, Альки все нет и нет…

Женщина медленно поводит плечом:

— На ногах засыпаешь, курсант.

— Нет, я не спал. Вы про мужа рассказывали, я задумался. Почему он умер так рано?

— Под ток попал. Хоронили всем заводом, речи произносили. И осталась я с двумя на руках, один другого меньше. Старший Сережка, младший Алешка — серьезные мужички. Алешка — копия отца.

Я на работу, а они дома. Соседка только заскочит, сунет им обед, и за то спасибо.

Сережка рано говорить начал, а Алешка все молчит и молчит.

Я уж врачам показывала, не болезнь ли какая. Врачи говорят, все в порядке, а остальное время покажет. Одно странно: Сережка всегда знает, что Алешке надо. Делаю, как он скажет, вижу, младший доволен. Алешке четыре года уже, и ни слова. Сережке шесть, он за двоих разговаривает.

Вышла я как-то за дверь, вдруг слышу, Алеша говорит, только как-то по-своему. Вошла, тихонько стою слушаю, но делаю вид, что внимания не обращаю. Алешка примолк, на меня косится. Видит, я своим делом занята, и дальше залопотал. Сережка отвечает ему, словно на иностранном языке. Прошло немного времени, спрашиваю я Сережу, о чем с Алешей разговаривал. Сережа складно, будто переводчик из «Интуриста», все рассказал.

Я к врачу: так и так, мол, говорят мои сыновья между собой на непонятном языке. Врач смеется, однако пришел, послушал, потом какого-то ученого привел. Тот и говорит: «У вашего старшего сына явные лингвистические способности — к языкам, значит. Младший у вас стеснительный, не все выговаривать может. Вот старший ему и пришел на помощь, и создали они свой собственный язык; не очень богатый, правда, но им хватает».