В комнате царил разгром: холсты, с рваными дырами от ботинок, разбросаны по полу, подрамники старательно переломаны в щепы, матрас заляпан краской, диван Влада убит окончательно. Дверь висела на одной петле, фанерные окна выбиты.

На глаза попался «стетсон», растоптанный в фетровый блин.

— Папаша, я был о вас лучшего мнения, — подвел итог осмотру Корсаков.

С вешалки пропали кожаное пальто гостьи и куртка Владика.

Корсаков попробовал встать. Руки подламывались, в голове звенело, будто сон продолжался, и цепи каторжников звякают, отмечая каждый шаг, пройденный этапом.

В коридоре послышались осторожные шаги, в дверь просунулась голова в шерстяной лыжной шапке с помпоном.

Корсаков узнал одного из соседей снизу.

— Помоги, Трофимыч!

Игорь был искренне рад, что заглянул именно Трофимыч. Мужичок он был себе на уме, но особой подлости за ним не замечалось.

Родом то ли из Вологды, то из Архангельска, он мыкался в столице на птичьих правах из-за пустяковой судимости; после отсидки ему почему-то отказались выдавать паспорт, мотивируя тем, что домишко, в котором он был прописан, успел сгореть. Трофимыч в лучших традициях русского крепостного права поперся с челобитной в Москву, где и завис на долгие годы на положении лица без определенного места жительства.

— Ух-ты, а чо здесь было-то? — Трофимыч поскреб заросший подбородок.

— Твою мать… Сам не видишь?! — просипел Корсаков, пытаясь подняться. — Дед, помоги встать.

Трофимыч шустро кинулся, подхватил готового завалиться на бок Корсакова.

— Эк, тебя отходили! В нашей «пятере» и тот так не мудохают.

Постанывая, Корсаков встал и почти повис на тщедушном мужичке.

— В ванную, — только и смог выдавить из себя он.

Трофимыч, осторожно поддерживая, помог ему добраться до ванной комнаты.

Воду, слава богу не отключили. Игорь отвернул кран, уперся в края ржавой ванны и сунул голову под ледяную струю. Трофимыч придерживал его за плечи, не давая упасть.

Защипало разбитое лицо, Игорь осторожно потрогал бровь. Глаз заплыл, смотреть им приходилось, как сквозь мутную пленку. Губы были разбиты, во рту полно крови. Ребра болели так, что каждый вдох вызывал дикую боль.

Кое-как смыв кровь, Корсаков прополоскал рот, напился воды. Отдышался и потащился в комнату. Трофимыч семенил рядом, охая и причитая.

— Что дела-ит-си, что дела-ить-си, Игорек! — бормотал он, поддерживая Игоря под локоть. — Как фашист прошел, ей-богу! Только что дом не запалили.

Корсаков сгреб с матраса тюбики с краской и объедки, плюхнулся туда, где было меньше пятен и, застонав, привалился к стене.

— Может надо чего, Игорек? Ты скажи, я в момент сбегаю.

— Не суетись, дед, дай подумать. — Корсаков собрался с мыслями. — Так… Вадика не видел?

— Не, никого не видал. Кто тебя так уделал, а?

— Не представились…

«Анну папаша увез, это ясно, — рассудил Корсаков. — А вот куда Владик делся? Может, папаша грохнул? Мог, как муху. Только не здесь. Отвезли в тихое место и забили до полной неузнаваемости. Вот черт, жаль парня! Предупреждал же, все проблемы от баб. Начиная с трипака и заканчивая алкоголизмом».

— Может, полстаканчика примешь, а? — участливо спросил Трофимыч.

— Полстаканчика? — с сомнением переспросил Игорь, проверяя свои ощущения.

— Чисто для здоровья. Когда мудохают, надо либо до, либо сразу опосля на грудь принять. Тогда оно легче проходит. По себе знаю, Игорек.

— Если угостишь, за мной не пропадет, сам знаешь, — решился Корсаков.

Трофимыч метнулся в дверь, затопал по лестнице. Через минуту вернулся с почти полной майонезной банкой, в которой плескалась прозрачная жидкость. Поверх банки положил бутерброд с засохшим сыром и рваную газету.

— Вот, спиртяшкой разжились, — похвалился он. — Не боись, не «Рояль» какой, а натуральный медицинский! Тебе разбодяжить, али так примешь?

— Так.

— И правильно. Что продукт портить. — Трофимыч прыснул немного спирту на газету и протянул ее Корсакову. — На, приложи к морде. Оттянет опухоль. Однако, все равно завтра будешь разноцветный, чисто — светофор.

— Переживу.

— За запивочкой сгонять, али так проглотишь?

— Так.

— Вот и ладушки, — радостно кивнул Трофимыч. — Так даже пользительней. Его в нутрях мешать никак нельзя. Сгоришь, как мой свекор. Мастер был по этой части. Ведро в один присест в одну харю мог уговорить. А раз всего запил — и прямо на месте помер.

Игорь изготовился, отставив локоть. И залпом отпил полбанки. Спирт обжег разбитые губы, взорвался огненной бомбой в желудке, жаром выстрелил в голову. Боль в ребрах сразу же притупилась.

Трофимыч услужливо поднес раскуренную сигаретку без фильтра.

— Уф, — с облегчением выдохнул дым Корсаков. — Спасибо, выручил. Ты иди, Трофимыч. Я дальше сам.

Трофимыч пошарил по карманам, вытащил смятую пачку «Примы» и положил Игорю под руку.

— Вот еще тебе. Ну, давай, лечися.

Уже с порога он, оглянувшись, добавил:

— Только не помирай, паря, ладно?

— Постараюсь, — усмехнулся Игорь.

И тут же охнул от выстрела боли в груди. Сразу же захотелось умереть. Не столько от боли, сколько от тоски и безысходности.

Корсаков ничком упал на матрас. Свернулся в калачик и забылся полуобморочным, тревожным сном.

Из окна сквозило, и он, выпростав руку, притянул к себе валявшийся возле матраса плащ, заворочался, пытаясь натянуть на себя.

Пальцы попали в карман. Он машинально пошарил.

И обмер. Сон испарился, оставив в голове тяжелый перегарный смог.

Корсаков вытащил руку из кармана и поднес находку к глазам.

Раскатал свернутую в трубочку зеленую бумажку. Осторожно, еще не веря в чудо, положил стодолларовую купюру на пачку «Примы».

Просчитав в уме все возможные варианты, нашел простое объяснение этому чуду.

— Папаша, за такую дочь я прощаю вам все, — прошептал Корсаков.

Он почувствовал, как в тело медленно возвращается жизнь. Даже боль от побоев стала вполне терпимой.

У метро «Арбатская» он обменял сто долларов. В «Новоарбатском» купил целый пакет еды, ящик пива для себя и бутылку водки Трофимычу за заботу.

В бомжатском общежитии никого не было, наверное, все ушли на вечерний промысел. Игорь отнес провизию в свою комнату. Посмотрел на разгром, махнул рукой: ни сил, ни желания наводить порядок не было. Рассовал по карманам плаща три бутылки пива, отломил полпалки копченой колбасы, взял сдобную булку. Спустился во двор и уселся на остов скамейки.

Корсаков грелся в теплых лучах солнышка и потягивал пиво. Со стороны могло показаться, кайфует человек. Устроил себе маленький праздник.

А пил он без особой охоты и удовольствия, исключительно в лечебных целях: после суточной пьянки, с мордобоем в финале, так просто не оклемаешься. Возраст не тот, здоровье не то. Это в двадцать лет неделю пьешь — день пластом лежишь, а теперь наоборот: день пьешь — три валяешься.

«Не прибедняйся, — поправил он сам себя. — И моложе мужики, после таких звездюлей, лежали бы в реанимации под капельницей. А ты вот, пивком оттягиваешься».

Через двор прошла веселая компания. Двое задержались под аркой и, не обращая внимания на Корсакова, помочились на стену.

Он лишь пожал плечами. Бывает. Иной раз и парочка забредет. Условий во дворе никаких, даже прилечь не на что, но было бы желание…

Откупорил новую бутылку, отхлебнул пива и закрыл глаза.

Копаться в помойке собственной души было не в правилах Корсакова. Но время от времени полезно наводить порядок даже в бомжатнике. И он стал выуживать из памяти один образ за другим и раскладывать в ряд. Получалась картинка весьма неаппетитная. Но что уж поделать, когда все — твое, собственной дурю нажитое.

Сеанс психоанализа прервал бодрый голос:

— Привет живописцам!

Корсаков прищурился, разглядывая вошедшего во двор мужчину.

— А-а. Здравия желаю, Сергей Семенович!

Сергей Семенович Федоров — местный участковый, чуть косолапя подошел к Игорю, пожал руку и устроился напротив на ящике. Сняв фуражку, вытер платком вспотевший лоб с залысинами, снял галстук-самовяз и расстегнул пару пуговиц на форменной рубашке.