– Уведите его!

– В моем дворце я отдаю приказы, – остановил его я. И снова повернулся к Гесперу. – Я знаю, что ты не участвовал в поджоге Рима. Тебе не обязательно присоединяться к остальным. Ты невиновен.

– Если не присоединюсь к ним, тогда действительно стану виновным. Но не в том, что разжигал пожар, а в том, что оставил Иисуса. А я скорее умру, чем пойду на такое. Так что пусть меня арестуют.

У меня голова шла кругом. Бред какой-то! Почему он так стремится навстречу своей гибели?

– Если ты признал, что, не открывшись как христианин, оставишь Иисуса, почему не заговорил раньше? Почему молчал все это время?

Ну вот теперь я его поймал! Он определенно хотел жить.

Геспер улыбнулся. А я вспомнил Павла – у того была такая же отрешенная улыбка. Что они за люди? Что в них вселилось? Что ими движет?

– Иисус говорил нам: «Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой»[73]. Гонения и травля – это не то, к чему мы стремимся. Но когда гонители нас настигают, мы должны сохранять твердость.

– Не понимаю, что это значит?

– Мы без страха признаем – кто мы и за кем следуем. Иисус говорил: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным. А кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным»[74]. Так что вот он я, и уповать должен как минимум на трех человек.

– Ты издеваешься?! – взревел Тигеллин. – Оскорбляешь его империум?[75]

– Заткнись! – рявкнул я на Тигеллина, потому что этот разговор его никак не касался, и снова обратился к Гесперу: – Если ты не можешь поступить иначе, что ж, скорблю по тебе.

– Не стоит печалиться о моей судьбе, – проговорил Геспер. – Печалься о своей и о судьбе Рима.

Теперь у меня действительно не осталось выбора.

– Уведите его, – приказал я стражникам.

Уходя, Геспер обернулся и, посмотрев на меня, произнес:

– Со всей душой оставляю тебе мой барбитон. Ни к чему ждать, пока доставят новый с Коса.

В тот вечер я отослал всех, кроме бдительных стражников. Барбитон лежал на полу, там, где его оставил Геспер. Мне он напоминал опасного зверя, который изготовился броситься на меня в прыжке. Я поднял его и поставил в угол.

Наступит ли время, когда его сладостные звуки снова будут ласкать мой слух, или он так и останется ядовитым напоминанием об ужасном событии?

Христиане… Какая странная секта – смесь жестокости с идеализмом и жажда принять мученичество.

Но исповедующие другие религии также совершают варварские обряды: жрецы культа Аттиса кастрировали себя, а друиды практиковали человеческие жертвоприношения. Одни только римляне – цивилизованные. Наша государственная религия гуманна, не требует душевных исканий, жертв и боли; наши формальные обряды совершаются при дневном свете у всех на глазах, и мы по праву можем ими гордиться.

Я оглядел комнату. Это было мое убежище, никто не мог сюда войти без моего особого позволения. С отвращением посмотрел на гору свитков, которые оставил на моем столе Тигеллин. Мне не хотелось их вскрывать: я и без того знал, что в них написано. Без конкретики, естественно, но в общих чертах легко мог представить.

Под стенами дворца продолжали бродить и орать толпы людей. Пришлось затворить ставни и так перекрыть доступ теплому бризу позднего лета, а в комнате все еще было жарко.

Потом я налил себе из кувшина «напиток Нерона» – к этому времени он уже стал теплым, но я не позвал раба, чтобы он принес свежий, охлажденный льдом с горных вершин.

Начавшийся ночью кошмар – я сейчас о Великом пожаре – все никак не заканчивался. С того дня, когда огонь охватил Большой цирк, прошло уже два месяца, и теперь огонь же положит этому конец. Именно огонь покарает поджигателей и снова озарит ночь. А потом будут вознесены мольбы всем богам.

Пусть это закончится! Пусть закончится!

Покинув кабинет, перешел в соседнюю комнату и улегся на кровать. Поппея не раз превращала ее в поляну для чувственных игр, но в эту ночь я решил спать один.

Чтобы заглушить доносившиеся снаружи крики, натянул на голову простыни и в этом укрытии сначала задремал, хоть и не переставал ворочаться, а потом погрузился в сон настолько яркий и живой, что, возможно, это был и не сон вовсе, а самое настоящее видение. Но кто из нас способен отличить одно от другого?

Передо мной возник Аполлон. И он был не в свободной тунике кифареда, а в образе бога Сола. Он правил своей запряженной крылатыми конями золотой колесницей и остановился прямо передо мной.

– Забирайся, – сказал Аполлон и протянул мне золотую руку.

И я, хоть и знал, какая участь постигла Фаэтона, когда тот забрался на колесницу отца, не посмел ослушаться.

И вот я стою на гибком полу золотой колесницы и смотрю на спины четырех коней, из-под копыт которых по плавной дуге уходит в небо солнечная тропа.

Бог блестит и сверкает, исходящее от него ослепительное сияние не опаляет, а лишь согревает мне кожу.

– Посмотри на меня, – говорит он.

Мне страшно – ведь того, кто посмеет посмотреть на бога, ждет смерть.

– Я сказал, посмотри на меня, – повторяет Аполлон в образе Сола.

Против воли подчиняюсь и вижу, что у него мое лицо.

– Да, я – это ты, а ты – это я, – говорит Аполлон. – Я выбрал тебя еще при рождении – коснулся лучами, когда ты только появился на свет. Я передал тебе свой дар кифареда, теперь передаю свою колесницу. Правь ею.

И вкладывает мне в руки вожжи. Его лошади норовистые и строптивые, – я понимаю это сразу, как только они начинают свой бег.

– Сдерживай их, – советует Аполлон. – Правь ими, они должны почувствовать, что ты сильнее.

Но я не сильнее, эти кони могут вырвать из плеч мои руки и умчаться прочь.

Я напрягаюсь и тяну вожжи на себя.

Кони готовы сорваться на галоп и даже уйти с солнечной тропы, как они это сделали, когда ими попытался править бедный Фаэтон.

Аполлон прикасается к моим плечам, наполняет их своей силой, и я удерживаю колесницу на солнечной тропе.

– А теперь, – говорит он, – давай вместе пересечем небосвод, ты и я – от рассвета до заката.

Далеко внизу, под солнечной тропой, я вижу землю, вижу выгоревший Рим и зеленые поля вокруг, вижу акведуки, которые, извиваясь, несут воду с гор и холмов.

Так вот каково это – быть богом и смотреть на землю сверху вниз! Неудивительно, что мы для них не представляем никакого интереса, как для нас не представляют никакого интереса мелкие ничтожные букашки.

После того, что для людей на земле считается днем, колесница опустилась к окутанному облаками концу солнечной тропы.

Аполлон за все время нашего пути не произнес ни слова, он просто позволил мне смотреть на то, что происходило внизу, под нами.

И вот теперь он заговорил:

– Помни, что я – это ты, а ты – это я. Твое предназначение – даровать Риму новую эпоху. Огонь – это не конец, огонь – это начало. Сейчас ты видишь меня. Пусть очень скоро ты не сможешь меня видеть, но мы с тобой вместе вернемся и вместе подарим римлянам радость жизни.

Колесница останавливается в конце арки, на окутанной клубами тумана земле. Кони фыркают и трясут головами. Аполлон сходит с колесницы, берет меня за руку и увлекает за собой.

– Теперь я отдохну, отдохнут и мои кони. Моя сестра уже спешит к началу тропы, чтобы заново начать свой путь. Видишь ее?

Я напрягаю зрение и вижу какое-то серебристое свечение.

Диана – богиня Луны и охоты.

– Луна и охота, – говорит Аполлон, считывая мои мысли. – Ты знаешь, что должен сделать, чтобы умилостивить ее. Она оскорблена, очень оскорблена.

И он исчез. Рассеялся туман. Исчезли колесница и запряженные в нее кони.