Антиум – прекрасное место, где можно переждать римскую жару, но долг обязывал меня председательствовать на августалиях[5], которые начинались первого числа, то есть уже через две недели. Их кульминация приходилась на тринадцатый, четырнадцатый и пятнадцатый дни месяца, каждый из которых был посвящен, соответственно, покорению Далмации, победе в морском сражении при Акциуме и победам в Египте.

На этих празднествах традиционно устраивались конные бега и состязания на колесницах, и единственное, что влекло меня в римское летнее пекло, – надежда, что мои тренеры позволят наконец сделать то, к чему я так давно стремился, – принять участие в гонках.

О да, я правил колесницами! И у меня был довольно большой опыт в этом деле, но я никогда не участвовал в настоящих гонках.

Считалось, что гонки на колесницах крайне опасны, и это правда – количество нечастных случаев и даже смертей среди возничих служило тому доказательством. Но при всем этом гонки на колесницах дарили такой запредельный восторг, какой вряд ли испытаешь, принимая участие в других состязаниях.

Мой дед был прославленным колесничим, он одержал множество побед в гонках, и я надеялся, что этот дар передался мне по наследству.

«Прости, цезарь, – сказал однажды мой тренер, – но когда возничий вылетает из колесницы и его насмерть затаптывают лошади – это часть развлечения и скорбят о нем только его родные. Но если на гонках погибнет император, о нем будет скорбеть вся империя».

Тигеллин выразил ту же мысль, но более прямолинейно.

«С твоей стороны безответственно даже думать о том, чтобы брать на себя такие риски, – заявил он и, выдержав паузу, продолжил: – Тем более что у тебя нет наследника. Ты хочешь высечь искру, из которой разгорится гражданская война, как та, которую мы получили после убийства Юлия Цезаря?»

Нет наследника. Это – настоящая боль. У меня была дочь, но она умерла в младенчестве.

«Нет, не хочу», – признал я.

Погрузить Рим в такую агонию… Нет, я никогда не пошел бы на это. Но я страстно желал принять участие в гонках колесниц и молил богов даровать мне защиту. Раньше они мне никогда в ней не отказывали, почему вдруг откажут в этот раз?

Вместе с тем я никак не мог выкинуть из головы пророчество сивиллы[6] из Кум.

«Огонь станет твоей погибелью, – поведала она. – Огонь поглотит твои мечты, а твои мечты – это ты сам».

Однако во время гонок колесниц не разжигают огня, и значит, если внимать ее пророчеству, мое участие в гонках не грозит мне погибелью. Что же до любого другого рода возгораний – в Риме были сформированы когорты хорошо подготовленных пожарных.

Но может, кумская сивилла, говоря об огне, имела в виду нечто другое? Если огонь в ее пророчестве – это метафора? Гнев, похоть, непомерные амбиции… Описывая все эти страсти, мы зачастую сравниваем их с неким пожирающим нас пламенем.

Моей пламенной страстью было искусство, и значит, согласно пророчеству сивиллы, оно же и станет моей погибелью?

«Гони прочь эти мысли, тебя ждет прекрасный день, – сказал я себе, тряхнув головой. – Ты будешь пить охлажденный сок из персидских персиков и гулять вдоль берега моря с женой, дороже которой у тебя нет никого на свете, а потом снова взойдет луна…»

И я вышел на террасу, чтобы полюбоваться жемчужно-бледным небом, обещавшим чудесный спокойный день.

Когда Поппея проснулась, утро уже давно наступило, а я успел ознакомиться с донесениями из Рима – все, как я и ожидал, были невыносимо скучными – и правил свой эпос о Трое.

Поппея встала с постели, и шелковое покрывало сползло за ней, слово шлейф славы. На ее шее поблескивало широкое золотое ожерелье, которое я подарил ей накануне. Поппея не рассталась с ним, ложась в постель, и теперь с нежностью поглаживала кончиками пальцев.

– Говорят, холодный металл не способен выразить любовь, – заметил я, – но на твоей шее он выглядит очень даже нежно.

Ожерелье я заказал купцу из Индии. Его оформление было связано с астрологией, и украшавшие ожерелье драгоценные камни символизировали планеты, Луну и Солнце.

– С золотом легко спать, – улыбнулась Поппея. – А мне, признаюсь, оно даже навеяло очень приятные сны.

– О, эти дарованные золотом сны!.. – Я встал, обнял Поппею и, прижав жену к себе, уже не почувствовал контраста между теплом ее тела и прохладой ожерелья. – И металл больше не холодный.

За окном сверкали и переливались в полуденном солнце морские волны.

– Давай сегодня прогуляемся до грота, мы ведь там еще не были, – предложил я.

Древний грот в противоположном от виллы конце набережной уходил далеко вглубь скалы. Меня всегда привлекали эти пещеры, хотя бы потому, что с ними было связано множество мифов о богах.

Поппея потянулась, заложила руки за голову и тряхнула волосами янтарного цвета – янтарь, такой богатый и насыщенный множеством оттенков, от красно-коричневого до золотистого, всегда меня завораживал.

– Да, пожалуй, сходим, тем более скоро возвращаться в Рим, – согласилась она, но без особого энтузиазма. – Только попозже, хорошо? Даже удивительно, откуда у тебя столько энергии после вчерашнего вечера и ночи.

Выступление на публике воодушевляло меня, а праздность, наоборот, истощала, но я вряд ли смог бы объяснить это Поппее.

– Встретимся на террасе, – кивнул я.

Мне не терпелось выйти на свежий воздух.

Спустя какое-то время мы сидели на тенистой террасе, молчали и просто смотрели на горизонт.

Мне нравилось это состояние, когда можно ни о чем не думать, а с полузакрытыми глазами заново проживать события прошедшей ночи.

Слуги принесли подносы с едой и расставили на столе блюда с холодной бужениной, кефалью, яйцами, оливками, сосновым медом, хлебом и вишнями. И еще два кувшина с соком и тарентинским вином.

Я лениво протянул руку и взял с блюда горсть вишен.

Поппея так и не сняла ожерелье, только прикрыла его палантином.

– Не могу пока с ним расстаться, – призналась она.

О, если бы другие, те, кого я осыпал своими дарами, были способны так открыто выказывать свою признательность!

Я как раз передавал Поппее блюдо с яйцами и оливками, когда на террасе появился запыхавшийся, взмокший от пота и весь покрытый пылью гонец в сопровождении двух стражников виллы. Лицо его искажала гримаса, как будто он испытывал страшную боль или невыносимые душевные страдания. Лица стражников были не лучше.

Я резко встал, идеальный день остался в прошлом.

– Цезарь! Цезарь! – Гонец упал на колени и умоляюще сжал ладони на груди. – Я прибыл из Рима, от Тигеллина.

– Так, и с чем он тебя прислал?

– Рим горит! Рим в огне! – срывающимся голосом просипел гонец. – Пожар вышел из-под контроля!

– Рим в огне? – Я все еще не мог понять, что происходит.

– Да! Да! Пожар начался в Большом цирке, загорелась одна из лавок в южном конце.

– Когда?

К этому моменту Поппея тоже встала, я боковым зрением видел, как она крепко ухватила пальцами золотое ожерелье. Да, моя жена больше не поглаживала золото и драгоценные камни, она вцепилась в ожерелье и не отрываясь смотрела на гонца, а я чувствовал, как ей передается моя тревога и даже ужас.

– Позапрошлой ночью. Северный ветер раздул огонь. Пожар распространился по всему цирку, а потом начал подниматься на холмы.

Рим во время пожара превращался в огненную ловушку. В нашей истории было много пожаров, поэтому Август и создал корпус вигилов[7] из семи тысяч человек. Сейчас ими командовал Нимфидий Сабин[8]. Он имел поразительное внешнее сходство с Калигулой, что позволяло ему заявлять себя как его родного сына. Но какое это теперь имело значение?

– А что пожарные? Они борются с огнем?

– Да, но не в силах его остановить. Огонь распространяется слишком быстро. Искры перелетают с крыши на крышу, на поля. Ветер разносит их повсюду. Пожар уже начал подниматься на Палатин![9]