– Что ж, возможно, таким людям там самое место. – Поппея встала и скрестила руки на груди так, как она всегда делала, когда чувствовала себя правой и не собиралась отступать.

Я поднялся с дивана и обнял ее:

– И среди этих обвиняемых тобой «любых» можешь оказаться и ты. Не думаю, что ты получила бы удовольствие, оказавшись с этими подозреваемыми в одной камере. Твой благородный носик не вынес бы их низменной вони.

Мы подошли к окну, за которым начинало чернеть небо. Отведенные для беженцев территории уже почти опустели.

– Мне больно смотреть на это, – грустно произнес я. – Но со временем пожар действительно останется в прошлом.

– Он станет частью истории, – продолжила мою мысль Поппея. – А история очень скоро сотрет из памяти этих христиан. – Она взяла мои ладони в свои и потерла, словно хотела согреть. – Не падай духом, любовь моя. Нам предстоят новые времена, нас ждет рассвет Рима.

Прежде чем я ушел, Поппея жестом подозвала Спора, и в который раз их сходство заставило меня оторопеть, как будто я выпил слишком много вина и у меня двоится в глазах.

– Спор, император нынче вечером слишком устал, – сказала она, – так что будь добр: позови сюда Геспера.

Спор кивнул и быстро сходил за игроком на барбитоне.

– Геспер, сегодня я тебя отпускаю, – сказала Поппея. – Император опечален, так пусть твоя музыка развеет его грусть, ведь она лучше любого снадобья способна облегчить наши сердечные страдания.

– Да, и я искренне в это верю, – подтвердил я.

Поначалу я удивился тому, как Поппея почувствовала, что мне надо остаться одному, но не в полном одиночестве, а потом вспомнил, что она, как никто другой, умела считывать любые мои эмоции.

В последующие несколько дней Геспер дарил мне истинное утешение. Орфей своей игрой на лире укрощал диких зверей, говорили, что и другие одаренные свыше артисты были способны на нечто подобное.

Мой слух еще с детства был особенно чувствителен к звукам кифары, поэтому я овладел этим инструментом и со временем стал признанным кифаредом.

Но дар Геспера – это нечто другое, ведь его инструмент кардинально отличался от традиционной кифары, хотя бы потому, что был длиннее и шире. И когда Геспер, погруженный в себя, играл на барбитоне, низкие глубокие звуки его инструмента смягчали суть последних жутких донесений Тигеллина по поводу текущего расследования.

Первые задержанные называли имена других, те – имена третьих, и так образовался довольно большой круг тех, кого можно было причислить к секте христиан. Их упрятали в тюрьму, где агенты Тигеллина подвергали каждого и каждую допросу с пристрастием.

Как-то днем Тигеллин решительно прошел в мой кабинет и с глухим стуком водрузил на стол распухший от табличек мешок из грубой льняной ткани.

– Новое поступление, – доложил он. – Хватит, чтобы развлечь толпы желающих посмотреть, как будут наказаны поджигатели. – Он снова поднял мешок и слегка его тряхнул. – Желаешь взглянуть? Мне стоило немалых трудов составить эти списки.

– Позже, – отозвался я.

У меня не было ни малейшего желания просматривать содержание принесенных им табличек.

Тигеллин покачал головой:

– А им, похоже, не терпится принять мученическую смерть. Они не идут на сделку, не выдают своих лидеров и не собираются отрекаться от своего умершего пророка.

Тигеллин пожал плечами и без моего позволения потянулся к блюду с фруктами. Я зло на него глянул, и он тут же положил выбранное яблоко обратно.

– В каком-то смысле им можно даже позавидовать, – заметил я.

– Завидовать совершенным ими преступлениям? – не понял Тигеллин.

– Нет, не преступлениям, а тому, что у них есть нечто, что они ценят превыше всего, даже превыше собственной жизни.

Бывали моменты, когда я испытывал нечто подобное по отношению к музыке. Но на какие жертвы я на самом деле был готов пойти ради нее? Смог бы отказаться ради своего призвания от всего, включая императорство? Я знал ответ на эти вопросы. Да, я был готов на жертвы, на серьезные жертвы, но только не на такие.

– Они умеют убеждать, – признал Тигеллин. – Особенно этот Павел. Один из задержанных рассказал мне, что, когда Павел был арестован в Иудее префектом Фестом и ему была предоставлена возможность обратиться к Агриппе, он был настолько красноречив, что Агриппа сказал: «Еще немного, и ты обратишь меня в христианство». – Тигеллин рассмеялся. – На тебя так же подействовали его речи?

– Нет, но он смог убедить меня в том, что у нас много общего.

– Да уж, в этом его секрет, – сказал Тигеллин. – Он ко всем умеет подстраиваться, даже признал это в одном из своих занудных посланий[69].

– И чем заняты задержанные? – спросил я.

Павла среди них не было, а если бы был, мы давно бы об этом узнали.

– Молятся. Некоторые поют. Поют! – Тигеллин снова рассмеялся. – А петь-то не умеют, слушать их – настоящая пытка.

Откуда-то из дальних комнат, словно в подтверждение его слов, донеслись чарующие звуки барбитона.

– Ознакомлюсь вечером с этим, – сказал я. – После этого мы определимся с наказанием и местом, где будет проводиться экзекуция.

Пора было с этим покончить.

Тигеллин кивнул и вышел из моего кабинета.

После его ухода я встал из-за стола и подошел к Гесперу. Он поднял голову в ожидании того, что я ему скажу, но я молчал, и тогда он мягко спросил:

– Желаешь, чтобы я обучил тебя игре на барбитоне?

– Да, – кивнул я.

И мысленно продолжил: «Научи меня игре на этом инструменте, научи растворяться в красоте и обрести мир, который будет мне дорог почти так же, как дорог для христиан их воображаемый мир. Подари возможность хотя бы на одну ночь покинуть этот грязный и падший мир».

Доказательства были собраны, и теперь, перед тем как встретиться с консилиумом, я призвал своих самых близких советников и администраторов, чтобы совместно решить, как следует поступить дальше. Сначала я желал выслушать их мнение по этому вопросу.

И вот они собрались в моей приватной комнате. Всего с дюжину человек. Большинство к этому времени вернулись в Рим и начали либо заново отстраивать свои дома, либо восстанавливать полуразрушенные.

Мне не терпелось перейти к делу, но сначала я вежливо всех поприветствовал и только потом объявил:

– Ответ найден: мы знаем, кто и почему разжег Великий пожар.

– А мне казалось, ты считаешь, будто огонь разгорелся случайно, – сказал Фений Руф. – Сколько тебя ни спрашивали, ты всегда утверждал именно это.

Фений даже не подумал улыбнуться, и я воспринял его слова как вызов, а это не предвещало ничего хорошего.

– Да, было время, когда я в это верил. Но теперь у меня появилась возможность во всем разобраться, и я ею воспользовался.

Тут вперед вышел Тигеллин и встал по правую руку от меня:

– Император задался вопросом, почему некоторые люди забрасывают в дома горящие палки и препятствуют пожарным. Ты, Нимфидий, разве ничего подобного не видел?

– Да, видел, – кивнул Нимфидий. – И они действовали группами.

– Я слышал, как некоторые из них выкрикивали имя своего святого покровителя Иисуса, – припомнил я. – С той поры я много чего узнал как об этом человеке, так и о его последователях.

– Первое и главное – он умер! – торжественно провозгласил Эпафродит.

– Тогда как он мог диктовать им свою волю? – искренне удивился Субрий Флавий.

– Очевидно, для мертвых это не препятствие, – хохотнув, ответил Тигеллин. – Ну, не для него – так точно! Он продолжает говорить со своими последователями, призывает их разжигать «великий огонь», чтобы приблизить конец времен. В этом их вера. Это они и делают.

– Христиане, – сказал Фаон.

– Они даже заново разожгли пожар в моих владениях, – сказал Тигеллин. – И посмели обвинить во всем меня и императора. Именно они, а не кто-то еще, распространяют клевету!