Я пробежался взглядом по списку имен.

Терпний, Аппий… Парис.

– Аполлоний?

Эпафродит отрицательно покачал головой:

– О нем нам ничего не известно.

При этих словах меня словно волной печали накрыло.

Аполлоний – мой тренер по атлетике в ту пору, когда я был еще совсем мальчишкой. Тогда я назвался Марком, и он даже не подозревал, с кем имеет дело, и моя мать еще не вышла замуж за Клавдия. Это уже потом она увезла меня на Палатин и сделала предполагаемым наследником. Когда я познакомился с Аполлонием, я мог свободно гулять по Риму и выбирать развлечения по своему усмотрению. Аполлоний – чемпион Греции – стал моим тренером по бегу, борьбе и прыжкам.

В последний раз я его видел, когда уже стал императором, он тогда был гостем на моих Нерониях. Помню, он иронично назвал меня «маленьким Марком» и поинтересовался, нравится ли мне быть императором. А еще сказал, что теперь я могу забыть о соперничестве и желании победить, потому что соревнования с участием императора, по сути, не могут быть честными. Я тогда принялся с ним спорить, уверял, что буду настаивать на честной победе, а он заявил, что никто не сможет оспорить победу императора.

– Может, в дни Великого пожара его не было в Риме, – предположил я.

Но на самом деле я все сам прекрасно понимал. Во время нашего общения Аполлоний никогда не упоминал о каких-то своих живущих за пределами Рима родственниках или друзьях, так что можно было не сомневаться: Аполлония в моей жизни больше нет.

Я снова сосредоточился на списке. Увидел имя Воракс, и это меня ничуть не удивило – она была воплощением выживаемости.

Тут в комнату вошел Тигеллин и, промокнув потный лоб, сказал:

– Ну и жара, там, в полях, без тени – настоящее пекло.

Я передал ему список.

– Что ж, список обнадеживает, – кивнул Тигеллин. – Сожалею по поводу Аполлония. – Снова глянул на список и радостно воскликнул: – О, Воракс!

– Не сомневаюсь, она будет рада повидаться со своим любимым постоянным клиентом, – заметил я.

Тигеллин был завсегдатаем борделей и прекрасно ориентировался во всех услугах, которые они предоставляли.

– Я предложил им расположиться в императорском шатре на отведенных для беженцев полях, – известил Эпафродит. – Они все были крайне благодарны и счастливы узнать, что император беспокоится об их благополучии.

Я кивнул и обратился к Тигеллину:

– Не желаешь навестить тех, с кем в былые времена предавался плотским утехам?

– Желаю и не упущу такой возможности, – широко улыбнулся он.

А мне не терпелось воссоединиться с дорогими для меня людьми, знавшими меня на разных этапах жизни и в том числе в ту пору, которая не была императорской.

Сказать, что они знали меня, когда я был еще совсем юным, недостаточно, хотя бы потому, что императором я стал в шестнадцать лет, а в одиннадцать меня усыновил Клавдий и я был практически изолирован от нормальной жизни. А дорогие мне люди знали меня до всего этого, так что я был безумно рад, что они уцелели после Великого пожара и я их не потерял.

Возведенный по указанию Эпафродита императорский шатер отличался ото всех других только своими размерами, ни о какой роскоши не могло быть и речи просто потому, что это не только дико, но и неразумно.

Шатер, понятное дело, укрывал от палящих солнечных лучей, но внутри было душно и воздух влажен от растоптанной травы.

В общем, рабы, которые энергично обмахивали нас огромными опахалами из перьев, прекрасно видели, что мы в шатре потеем и маемся от жары не меньше тех, кто снаружи.

Первые дорогие моему сердцу люди, которых я увидел, войдя в шатер, – это Эклога и Александрия, мои не просто няньки, а кормилицы, которые по тем чувствам, которые я к ним испытывал, были в свое время для меня дороже и важнее, чем мать. В результате я оставил их при дворе даже после того, как повзрослел и давно перестал нуждаться в кормилицах.

Эклога, бледная, с изможденным лицом, просто меня обняла.

Александрия, дородная, полногрудая женщина, громко воскликнула:

– О, какое счастье увидеть тебя здесь после всего этого ужаса!

– А вы? – спросил я. – Как уцелели? Где прятались?

– Мы бежали из дворца сразу, как начался пожар, – ответила Эклога. – Бежали к нашим родным, что живут в селениях под Римом.

– Небо было огненно-красным на мили вокруг, – перебила ее Александрия. – Прям как раскаленная жаровня.

– Знаю, возвращаясь в Рим, видел эту картину с вершины холма, – сказал я. – Слава богам, вы уцелели!

– Слава богам, мы все уцелели!

Следующим меня приветствовал Парис, актер, которого я знал дольше всех других. Он был моим первым учителем в те времена, когда моя мать пребывала в изгнании, Калигула отнял поместье отца, а я на правах бедного родственника жил у тетки.

По возвращении мать, которая не одобряла актерство, уволила Париса, но было уже поздно: он успел привить мне любовь к театру и, соответственно, к актерскому мастерству.

Став императором, я призвал его ко двору как своего друга, и мать уже ничего не могла с этим поделать.

– Цезарь! – воскликнул Парис.

Лицо его сияло от радости, ну и от пота, конечно, тоже.

– Слава богам, мы вместе, – улыбнулся я. – Что с твоим домом? Он уцелел? Как твои близкие?

Парис был низкорослым, но обладал даром становиться выше, когда играл высоких персонажей. И лицо у него было довольно заурядным, но он, если того требовала роль, умел превращаться в красавца.

Теперь он был самим собой, то есть передо мной стоял мужчина средних лет, средней комплекции с довольно жиденькими волосами.

– Мой дом в Шестом районе, – ответил Парис, – так что он уцелел благодаря устроенной вигилами противопожарной полосе. И да, никто не пострадал. – Тут он рассмеялся. – Кстати, коль твой дворец на том берегу сохранился, а с ним и твой театр, мы в скором времени можем снова начать ставить тогаты[46] и претексты[47].

– Здесь я с тобой согласен: людям нужны зрелища… Особенно после бедствия такого масштаба. Сделаем это и таким образом поможем всем поверить в то, что жизнь продолжается.

– Да, довольно странно, но драма на сцене может послужить лекарством от трагедии в реальной жизни. В постановке на сцене наши личные страдания превращаются в страдания общечеловеческие, они вплетаются в полотно бытия как такового.

– О боги! Сдается мне, что ты ошибся с выбором призвания, тебе бы к философам прибиться.

– Актеры преподносят людям философию на том уровне, на котором те способны ее понять, – высказался Парис. – Такой подход мне ближе, и я полагаю, что он практичнее и полезнее других.

Пока мы говорили, я заметил возле стола с закусками Аппия. Вид у него был потерянный. Закончив разговор с Парисом, я устремился к учителю пения:

– Как же я рад тебя здесь встретить! Когда увидел твое имя в списке уцелевших – это был просто подарок небес.

– А для меня настоящий подарок судьбы то, что ты вспомнил обо мне и моя участь тебе небезразлична, – отозвался Аппий.

– Неужто ты думаешь, что я заброшу мои уроки по вокалу? – Спросив, я рассмеялся, чтобы придать нашему разговору некое подобие легкости, хотя обстоятельства к этому совсем не располагали. – И тут мне без моего учителя не обойтись!

Аппий просто кивнул в ответ: он всегда был довольно мрачным – редко улыбался, а шутил и того реже. Но при всем этом он был превосходным учителем, и благодаря ему я обрел уверенность в том, что смогу выступать перед публикой.

– О, а вот и Терпний! Иди же к нам! – жестом подозвал я любимого кифареда.

Да, Терпний был воистину легендарным кифаредом. Впервые я тайком услышал его игру, когда он сам с собой репетировал в одной из пустых комнат во дворце Клавдия. Тогда, услышав эти божественные звуки, я дал себе слово, что когда-нибудь он обязательно будет моим учителем.