– Ну и черт с тобой, – говорю я. Смотрюсь в зеркало, выдергиваю из бровей несколько волосков, хотя на борту, вероятно, есть стилист, который этим занимается, и, пока я дергаю волоски, я думаю, что очень скоро мне, возможно, понадобится ботокс*; еще мне интересно, было ли у меня что-нибудь с тем маленьким французом, но я почти уверена, что нет, поскольку это на меня не похоже.

У меня было только четверо мужчин.

Официально.

Дайана, наоборот, ляжет с кем угодно.

Я ее прошлым не интересовалась.

И не хотела интересоваться.

Ну зачем я здесь? Уж если на то пошло, вообще зачем я?

Поднимаюсь по лестнице, у меня рябит в глазах от вспышки безжалостного белого света. А я и забыла, какой яркий свет на юге Франции – он слепит, и всегда надо надевать солнечные очки, впрочем, даже тогда его слишком много. Капитан Пол, приятный австралиец, всегда одетый в шорты цвета хаки и темно-синюю рубашку с неброско вышитым на кармане названием яхты («Можжевельник»), возится с какими-то инструментами.

– Доброе утро, – говорит Пол так, словно приятно удивлен моим появлением, а что творилось прошлой ночью, его совершенно не касается, – ваш муж звонил. Ведь его зовут Хьюберт? Он говорит, что сегодня никак не сможет, но постарается приехать завтра.

Приезжает мой МУЖ?

А я ЗНАЛА об этом?

С похмелья мне так муторно, что я могу лишь тупо кивнуть. Через несколько секунд мне удается выдавить:

– А сигарет не осталось?

– Последнюю вы выкурили час назад.

Я смотрю на него в упор и соображаю, что это, наверное, шутка, соль которой я не улавливаю и не уловлю никогда, и говорю:

– Я, пожалуй, схожу куплю сигарет.

– Там поблизости фоторепортеры.

– Пол, – говорю я устало, – репортеры всегда поблизости.

Я спускаюсь по трапу, сжимая свой бумажник от Прады, босая, в пижаме и жакете от Гуччи, который – при солнечном свете это ясно видно – весь в пятнах от вина, или от малинового пюре, или даже от рвоты. Я вдруг вспоминаю, что у меня нет денег, ведь я во Франции. Иностранные деньги всегда сбивают меня с толку, поэтому я останавливаюсь возле фоторепортеров, которые держат наготове камеры с огромными объективами в надежде запечатлеть Дайану Мун в купальнике без верха (может, и меня тоже, но я не так популярна во Франции, как Дайана), и прошу у одного из них beaucoup d’argent*.

Я фальшиво улыбаюсь, и фоторепортеры так удивлены, что даже не снимают.

– Comment?* – говорит один из них, невысокий, с космами серых волос и плохими зубами.

– Pour fume**, – с трудом выговариваю я.

– Ах, pour fume, – повторяют они и, улыбаясь, подталкивают друг друга локтями.

Один дает мне двадцать франков и подмигивает, и я ему тоже подмигиваю и иду по красной ковровой дорожке, которую постелили на обочине причала в честь фестиваля. Надо же, что ни день – эта дорожка все грязнее и грязнее, и я тоже совсем опустилась. И с чего бы это Хьюберт приезжает, он это нарочно. В который уже раз.

Я бреду по узким улочкам Канн, где полно народу, предположительно французов, и все они, похоже, курят. Я прохожу мимо маленького кафе, там сидят геи; в отличие от нью-йоркских у них длинные волосы, и они отчаянно притворяются женщинами. Один из них смотрит на меня и говорит:

– Bonjour.

И вот тут-то я осознаю, что за мной, кажется, кто-то идет.

Я оборачиваюсь.

Маленькая девочка с длинными светлыми волосами, сжимающая в руках три красные розы, обернутые в целлофан, останавливается и пристально смотрит на меня.

Я окидываю ее взглядом и продолжаю идти.

Замечаю табачную лавку и захожу в нее. Снова французы, они курят и смеются. Француженка у дверей что-то говорит мне, наверное, предлагает круассан или бутерброд с ветчиной, и я огрызаюсь: «Je ne pas parle Franзais!»*** Потом я спрашиваю у мужчины за прилавком «Мальборо лайтс», выхожу, с трудом прикуриваю неудобными французскими спичками – и вновь вижу ту маленькую девочку.

– Мадам, – обращается ко мне она.

– Vous etes un enfant terrible****, – говорю я, и это практически все, что я могу сказать ребенку по-французски.

Я быстро иду назад к яхте.

– Мадам, мадам! – окликает она меня.

– Что? – говорю я.

– Вы купить розу? Красивую красную розу.

– Non, – отвечаю я, – je n’aime pas les fleurs*. Ясно? Понимаешь, малышка? – И мне самой не верится, что я могу быть такой скупой с маленькой уличной бродяжкой, но я могу.

– Мадам, вы пойти со мной, – просит ребенок.

– Нет, – отвечаю я.

Она пытается взять меня за руку:

– Вы пойти со мной, мадам. Вы надо пойти.

Я трясу головой, крепко прикусывая сигарету.

– Пойти, мадам, пойти. Со мной.

– Non, – протестую я бессильно. И ни с того ни с сего под нестерпимо палящим солнцем на запруженной народом улице посреди Канн в пору фестиваля я начинаю рыдать, тряся головой, маленький ребенок смотрит на меня, а потом бросается прочь.

В какой-то другой вечер – третий или четвертый вечер на юге Франции – мы с Дайаной Мун, расположившись на заднем сиденье лимузина «мерседес» с кондиционером, под оглушительные синкопы ультрамодной британской группы ползем по переполненным улочкам Канн по направлению к «Отель дю Кап», куда мы приглашены на обед с видными деятелями кино. Дайана без умолку болтает, а я все думаю о том, что, когда мы с Хьюбертом только начали украдкой встречаться, мой телефон поставили на прослушивание.

– Чего никто не понимает, – говорит Дайана, как всегда не обращая внимания ни на кого, кроме себя самой, – я имею в виду кинематограф, так это того, как много здесь приходится работать. Ты моя лучшая подруга, Сесилия, ты знаешь, что я не выпендриваюсь, потому что, видит Бог – уж он-то точно видит, – я всегда хотела быть звездой, и, думаю, я этой чертовой звездой таки стала, но этому нет конца и края. Знаешь, люди должны понять, почему я отрываюсь по полной. Это… как отдых. Это единственный для меня способ расслабиться.

И она жадно пьет шампанское прямо из бутылки. Я хочу попросить ее заткнуться, потому что нервы у меня на пределе и я, наверное, вот-вот заболею или убью кого-нибудь.

– Как тебе Фабьен? – спрашивает Дайана.

– Его так зовут? – удивляюсь я. Выглядываю в окно и вижу полотняный навес над фестивальной площадкой, к которой подползает наш «мерседес».

– Мне кажется, это было восхитительно. Мне всегда хотелось переспать с французом, – признается она. И я не напоминаю ей, что она уже делала это с четырьмя или пятью. Не считая одного в ванной комнате отеля «У Джимми» в Монте-Карло.

Я снова вижу ту маленькую девочку с цветами – она стоит недалеко от машины.

– Может, мне стоит импортировать его в Лос-Анджелес? – спрашивает Дайана с громким смехом, когда девочка легонько постукивает в стекло.

– О Боже мой, – вздыхаю я.

Дайана находит возможным обратить внимание на меня, и я с грустью осознаю, что благодарна ей за это.

– Не могу поверить, что Хьюберт приезжает, – говорит она. – Я же обещала тебе, что мой план сработает. Стоило тебе уехать, и он понял, что он – ноль без палочки, и вот теперь на брюхе приползет обратно. Ты что, не рада?

Она берет мою руку и целует ее; я открываю окно, потому что в машине слишком накурено.

В баре «Отель дю Кап» все то же самое, что прошлым вечером, и позапрошлым вечером, и позапозапрошлым вечером. Все пьют шампанское и малиновые коктейли. Те же двадцатипятилетние женщины, все высокие, привлекательные, в вечерних платьях; половину жизни они проводят в ванной, а в другую половину стараются подцепить какую-нибудь знаменитость. Здесь же плохо одетые перспективные режиссеры из Великобритании. Великолепно одетые администраторы из Германии. Кейт Мосс. Элизабет Херли, которую я ненавижу больше чем кого бы то ни было, потому что она уже «в зубах навязла». Ну и Комсток Диббл, медиа– и кинопродюсер, пяти футов росту. Несмотря на то что ему по меньшей мере сорок пять, он все еще не может избавиться от угрей. Он на балконе протирает лицо салфеткой и кричит официантам, чтобы они сдвинули два стола вместе и переставили от других стулья. Мы с Дайаной уверенно проходим через вестибюль, как всегда это делаем. Мы не кто-нибудь-там, мы навсегда останемся не кем-нибудь-там, и это особенно отчетливо чувствуется в местах, подобных этому.