Женщина кормила младенца грудью, прижавшись к главной орудийной установке бабрышкинского танка. Ее худое, изможденное лицо едва виднелось из-под огромной меховой шапки. Напяленные на нее шарфы, свитеры и пальто, казалось, весили больше, нежели она сама, а ребенок вообще едва угадывался в охапке войлока, шерсти и вытертого меха. Маленькая ножка мелькнула в воздухе - так щенок лягает воздух, пытаясь подобраться поближе к материнским соскам, и хрупкая женщина возобновила кормление. Бабрышкин чувствовал, что она очень молода и в других обстоятельствах могла быть весьма привлекательна, но теперь ее щеки обветрились и походили на высохшую кожу старухи, а запавшие глаза смотрели туманным взглядом. Время от времени она что-то тихо говорила второму ребенку, мальчику лет четырех, который мертвой хваткой держался за ее пальто и непонимающе смотрел по сторонам. Когда Бабрышкин подсадил мальчишку на танк, вши посыпались с его шапки, как пыль при выбивании ковра. Но ребенок, казалось, не обращал никакого внимания на насекомых. Он просто сел рядом с матерью и уставился в промерзшую степь. Единственным признаком нормальности была та скорость, с которой он поглощал черствое печенье, вложенное Бабрышкиным в его ручонку.

Бабрышкин нашел женщину с детьми в хвосте потрепанной колонны беженцев, когда его танки нагнали едва передвигавшихся уцелевших русских. Мальчик не мог идти, и истощенная мать пыталась нести и его, и младенца, останавливаясь через каждые несколько шагов. Никто не вызвался помочь ей. Беженцы, замыкавшие колонну, слишком отчетливо ощущали дыхание настигавшего их врага, и каждый лелеял свое собственное горе. Милосердие покинуло этот мир.

После того как Бабрышкин увидел место побоища, решимость любой ценой поддерживать свою бригаду в состоянии боеготовности оставила его. Он чувствовал, как его силы, вместо того чтобы окрепнуть, достигнув пика, начали резко идти на убыль. Он приказал выжившим в кровавой бане сесть на его машины, и батальон моментально приобрел недисциплинированный, потрепанный вид. Его преследовало странное чувство - так иногда преследует неприятный запах, - что больше почти ничего уже и не сделаешь. Боеприпасы фактически кончились. Горючего едва хватало, чтобы продолжать отступление. Невзирая на протесты замполита, Бабрышкин продолжал все утро подбирать больных и слабых. Если он больше не в силах их защищать, то, по крайней мере, может подвезти.

В таких условиях танки без башен, как оказалось, обладали неожиданным преимуществом. Так как над ровной площадкой палубы возвышалась только узкая установка главного орудия, на них нашлось больше пространства» для людей, чем если бы на их месте были старые танки. Помимо молодой женщины с двумя детьми на машине примостились еще старик, две согбенные старухи и больная девочка-подросток. Все они изо всех сил цеплялись за металлические выступы, какие могли нащупать их одетые в варежки или обмотанные тряпками руки. Стало очень холодно, и в любую минуту мог пойти снег, но каждый пассажир был счастлив получить возможность проехаться на ледяном ветру. Единственной альтернативой оставалась смерть на обочине дороги.

Не все могли или хотели принять помощь. Как-то они проехали мимо старушки, сидящей в стороне от дороги на потрепанном пластиковом чемодане, опустив на руки поросшее волосами лицо. Бабрышкин приказал своему механику-водителю свернуть и подъехать к ней и соскочил вниз, чтобы подсадить ее на машину. Но она едва удостоила его взглядом и всем своим видом показала, что не желает, чтобы ее беспокоили.

- Матушка, - сказал ей Бабрышкин, - вам нельзя здесь оставаться.

Она на миг подняла глаза и снова устремила их в пустынную степь.

- Хватит, - пробормотала она. - Хватит.

Для споров времени не оставалось, да и слишком много других мечтали о спасении. Бабрышкин вернулся в танк и приказал водителю занять место в строю. За его спиной осталась сгорбленная черная фигура, неподвижно сидящая, опустив голову на сжатые кулаки.

В пути он видел почерневшие остовы боевых машин, подбитых за время вражеских воздушных налетов; и абсолютно целые машины, брошенные, когда в них кончилось топливо; и еще другие, просто не выдержавшие напряжения гонки. Ведь машины тоже страдают и гибнут от голода, инфаркта и инсульта. Государственные грузовики и частные «легковушки», городские автобусы и ржавые мотоциклы, тракторы с прицепами - целый музей разнообразных обломков выстроился вдоль проложенной в степи грунтовой дороги. Трупы валялись тут и там, жертвы холода, голода, болезней или убийц, приканчивавших тех, кто слишком далеко отрывался от идущей в темноте толпы. Людей убивали ради еды, ради денег, ради всего, что могло бы повысить хоть немного шансы убийцы выжить самому. Несколько изодранных палаток отмечали место, где кто-то попытался организовать пункт первой помощи. Гордость стала забытым понятием. Все гордые давно уже умерли. Мужчины и женщины сидели вдоль дорог, не делая даже малейшей попытки встать при виде проезжавших танков Бабрышкина, и продолжали опорожнять иссохшиеся желудки. Многие из них были явно больны. То тут, то там муж рев ниво стоял, охраняя жену, но в целом все во круг пронизывало ощущение катастрофы, отсутствия всякого закона и здравого смысла.

Высунувшись из командирского люка, Бабрышкин прищурил глаза от холодного ветра. Кормящая мать напомнила ему о Вале, хотя его жена еще не стала матерью и откровенно заявила ему, что не имеет такого желания. «Зачем надевать себе на шею хомут!» - воскликнула она как-то. Бабрышкин подозревал, что мало кто из по-настоящему знавших Валентину сможет назвать ее хорошей женщиной. Она згоистична и нечестна. Но все же она - его жена. Он любит ее и скучает по ней. Бабрышкину казалось, что, если бы он смог сейчас поговорить с ней, ему удалось бы поделиться с женой своей новообретенной мудростью - рассказать ей, как важно довольствоваться тем, что имеешь, быть благодарным за возможность жить в мире, любить друг друга. Он не нашел новых слов, чтобы докричаться до нее, и все же в глубине души чувствовал, что может быть убедительным. Какое это было счастье, когда они имели возможность просто лечь вдвоем в теплую постель, вовсе не думая о смерти. Обняться, не сомневаясь, что утро не принесет с собой ничего более неприятного, чем необходимость вставать, еще толком не проснувшись, и идти на работу. Юрий понял, что пока перед ним не предстала ужасная картина беспомощности, краха и обесцененной человеческой жизни, он не мог оценить удивительную красоту своей предыдущей судьбы. Проблемы, такие важные когда-то, превратились в ничто. Его окружала красота, он купался в ней и в своей слепоте ничего не замечал.