Почему отец не устроил мне порку? Лежащего в земле не спросишь…

Когда мне исполнилось семь лет, я был наказан чужим человеком за другую провинность. Я узнал, что такое пастуший кнут. Резвясь с мальчишками на поселковой конюшне, мы бездумно разоряли сбитое сено, приготовленное к зиме. Мы веселились, пока кто–то не крикнул: «Пастух!..» И я бежал вместе со всеми. Я слышал за спиной близкий звук лошадиных копыт и чувствовал ужас, потому что от лошади ещё никто не убегал. И всякий раз я вскрикивал и заливался в плаче, когда свистящий кнут опускался на мою спину. А бежал я к дому под защиту отца.

Мой бинокль истлевает где–то в земле. В ту же землю лёг кнут пастуха и его лошадь, седло и сбруя. Следом за ними ушёл и пастух.

Но, быть может, знаменитое немецкое стекло ещё хранит свет ушедшего времени? И не это ли мы называем памятью, где мой отец правит свою бритву, где я всё никак не могу закрыть тяжёлую дверь, которую лишь притворил? И ключ, он так и остался в замке.

Выйти из дома, прикрыть скрипучую дверь, обитую изнутри толстым войлоком, немного постоять на крыльце, ещё чувствуя кожей прохладу коридора. Из сумрака и кисловатого духа, – остатки забродивших запасов долгой зимы, – ступить на тропинку, ведущую к столярной мастерской отца, где инструменты и гвозди, а на верстаке – кольца свежей стружки, где в чехле, сразу за дверью, висит мелкокалиберная винтовка.

– Мелкашка, – снисходительно поправляет он. Конечно, он знает место, где отец хранит патроны. У него и сейчас в кармане несколько штук, но сегодня он не пойдёт стрелять. Он вспомнил, как однажды выстрелил в летящую над морем чайку, а потом услышал глухой звук удара пули. Он тогда ранил её в крыло и с любопытством смотрел, как чайка, лёжа на воде, приподнимаясь, выворачивала шею и пыталась расклевать рану.

Он оглянулся на дом.

Выкрашенный яркой охрой, дом смотрел на него и словно бы чего–то ждал. Мальчик усмехнулся, независимо одёрнул рубашку, взглянул на свои новые сандалии, на ещё влажную, плотную землю раннего лета. Метнуть нож? – потом, когда вечером соберётся весь двор.

Ему было хорошо здесь. И хорошо, что сегодня он будет один.

Войдя в густую тень дощатых сараев и мастерских, он замер, прислушиваясь к слабому звуку ветра, втянул носом свежие запахи горячего песка и моря. Сейчас штиль. Волна слабая, и на прибойной полосе нет ничего интересного.

Мальчик вышел из тени, миновал искорёженное железо старой свалки и, нарочито загребая сандалиями песок, побрёл к кунгасам.

Большие плоскодонные лодки, выбеленные морской солью, крепкие, но уже ненужные, лежали на пологом берегу носом к воде. Мальчик, ухватившись за канат, свисавший с кунгаса, быстро вскарабкался на борт. Балансируя по узкому брусу борта, прошёл к носовой надстройке. Он знал, что там кто–то справил нужду. Он спустится через люк в закрытую носовую часть.

Подойдя к люку, он увидел бича1. Тот шёл вдоль прибойной полосы, худой и нескладный, шёл торопливо и, судя по всему, к кунгасам. Мальчик спустился в люк. Переждав, он выглянул, но бича уже не было. Отсюда он видел только квадрат далёкого неба. Здесь было тепло и тихо. Он внутри, где можно было не думать о времени. Время было тем, что тикало на руке у взрослых. А ему ещё не подарили часы.

Мальчик вспомнил о коробке за пазухой. Присев на брус шпангоута, он достал коробку. Коробка была крепкая и красивая, со скачущим всадником над словом «Казбек». Мальчик не знал, что такое «казбек». Может быть, это имя всадника? Но он знал, что в коробке были папиросы, и одна папироса ещё осталась. Он никогда раньше не курил.

Мальчик смял кончик мундштука, как это делали ребята постарше, достал припасённые спички, чиркнул спичкой о коробок и поднёс жёлтое пламя к папиросе.

Он дымил, не затягиваясь, выпускал сладковатую струю изо рта, смотрел, как дым поднимается к открытому люку. В полумраке трюма дым был голубой. «Почему они курят?» – подумал мальчик. Плевком загасил окурок, а потом прижал его к дереву. Он знал – так делают.

Мальчик услышал голоса, мужской и женский. Он осторожно выглянул из люка. Разговор был приглушённый, и мальчик не мог разобрать слова. Он выбрался из своего укрытия, прячась за надстройку, прошёл ближе к середине и увидел говорящих на дне кунгаса. Мужчина, – это был тот самый бич, – лежал с приспущенными брюками на женщине. Не местная, сезонница, она была смугла и темноволоса. Её широкая цветная юбка была задрана. А смуглые ноги широко раскинуты. Она вполголоса что–то говорила мужчине.

Мальчик почувствовал смущение и страх. Он увидел недозволенное. Он знал, что взрослые занимаются этим. Но теперь они были в его игре. И страх его прошёл. Он видел слабость и беспечность тех, кто всегда был сильнее. Бич время от времени приподнимался, недовольно трогал правой рукой у себя между ног и опять ложился на женщину.

Мальчик подумал, что это часть игры бича и сезонницы. А потом женщина из–за плеча мужчины увидела мальчика и что–то сказала. В её голосе не было злости.

Мужчина, повернув голову, потянулся рукой к обрезку арматуры, лежащему на дне кунгаса, и неловко кинул в мальчика. Мальчик прыгнул с кунгаса на песок. Теперь игра потеряла значение. Его заметили. Мальчик опять почувствовал страх.

Он оглянулся, вспомнил, как блестели глаза у женщины, вспомнил загорелую жилистую руку мужчины с закатанным до локтя рукавом выгоревшей на солнце рубашки, синевато–белые худые ягодицы. И, загребая песок сандалиями, подумал, что если они закончили свою игру, зачем делать вид, что игра продолжается? И к чему эти разговоры? Взрослые часто обманывают. И даже друг друга. Они так привыкли.

Он поднял обкатанный волной тяжёлый голыш, размахнулся, бросил в кунгас, где были изгнавшие его, а потом повернулся и побежал.

…И ведь щенок, совсем ещё щенок. Да умнее меня, дурака! Может вовсе и не собака то была, а человек. Мне–то зачем это досталось? Известно, Бог не искушает, испытывает. Вот и решил меня проверить.

Я тогда от жены ушёл. В соседнюю пустующую фанзу перебрался, через огород. Комната, кухня, что ещё надо? В комнате гамак натянул. Полы вымыл, печь затопил. Лежу в гамаке, раздумываю, как дальше жить. Тут дверь открывается, братка мой старший входит. Достаёт из–за пазухи щенка двухнедельного – помесь лайки и камчатской ездовой – и на пол передо мной. Лапы крепкие, – я сразу увидел, – и грудь широкая. Весь белый, и только у хвоста черная метка. Он лужу сделал и ко мне пошлепал знакомиться.

Прозвал я щенка Белым. Бросил ему кусок шкуры в коридоре, чтоб не портить собаку, к теплу не приучать. И стали мы жить вдвоём. После семейной неудачи я к нему сильно привязался. Приду поздно, открою дверь, а Белый – всего–то месяц ему – рычит в темени. Ну, ты смотри! Я ему: «Белый, что ж хозяина не признаёшь, собака ты этакая!?» А он катится ко мне, тычется в руки мокрым носом. Я для него как бог был!

В начале мая снег раскисает, к вечеру мороз прихватит. Я дров наколю, присяду на крыльцо и смотрю через огород на дом свой бывший. А там, в окнах, свет зажелтеет. Солнце уйдёт, над сопками звезда загорится, яркая, что лампочка. Кажется, лишь для тебя одного, в утешение. Сбоку Белый притулится. Ничего больше и не нужно.

На исходе весны Белый заболел чумкой. Худеть стал. И втемяшилось мне вытащить Белого в тундру, к первой траве. Инстинкт, думаю, возьмёт своё. Поест собачка травки. Глядишь – и вылечится.

Решили мы с братом в верховья Большой реки податься, к озерам выйти, гольца половить по протокам. Там, через водораздел – Большая река. И по реке на «резинке» сплавиться к устьям. Ну, вышли. У брата за спиной, в мешке, лодка. У меня – снасти, продукты. Сзади моя собаченция топает. Так и идём.