Иногда, сидя в кресле в саду, я мечтаю о том, как этот поезд меня уносит подальше. Куда-нибудь на другую планету, желательно.

– О, есть какой-то карандаш волшебный! – Радостно сообщает Саня, тыча мне в лицо экраном телефона. – Пишут, оттирает всё!

– Отлично.

– Съездишь, а?

Закатываю глаза.

– Север, ну чо тебе… Час туда-обратно.

– Название пиши. – Опрокидываю залпом оставшийся кофе. Забираю ключи от машины.

– И это… Можешь по пути в веганскую ту пекарню заскочить? За диетическими эклерами.

– Нихрена это не по пути, мне крюк в пол города придётся делать. Обойдёшься без эклеров.

– Да не мне, Лике! На случай, если волшебство карандаша не сработает…

Вздыхаю.

– Ладно. Ещё поручения для феи крёстной будут?

Лета.

– Вставай, непутёвая, ищут тебя! – Трясёт баба Тася за плечо.

Ищут?!

Разлепляю глаза и подскакиваю. В груди щемит. Воздух не проходит в лёгкие – горло сжало спазмом.

Неужели нашёл? Где дала осечку? Засветилась в камерах вокзала?

– Кто?! – Хриплю, хватаясь за сердце. Оно испуганно лупит в ладонь.

А в голове гулко стучит «Не отдавайте меня ему! Не отдавайте!»

– Шура. Ты ей обещалась воды натаскать.

Шура!

Господи…

– Баб Тась… – Усиленно фильтрую в голове слова. – Ну нельзя же так с людьми!

– Чегой?

– А то вы не знаете, чегой. – Поясничаю на её манер.

Местный диалект я вообще не сразу научилась понимать, но потихоньку привыкаю.

– Ты перед тем, как к Шурке уйти, собак накорми. Дымок снова смылся куда-то, гадёныш. Второй день нет его. А Цуцик под крыльцом сидит, нагулялся.

Дымок – это помесь алабая и маламута. Огромный, как нефтетанкер. Машина для убийств, иными словами. Только сам Дыма так не считает – за грозным внешним видом скрывается нежное и по-детски наивно-дружелюбное сердце. Но люди, которые этого не знают, при первом контакте с ним начинают заикаться. Потому что Дыма настаивает на очень тесном знакомстве: с объятиями, обнюхиваниями, облизываниями и нежным кусем.

Цуцик – четыре с половиной килограмма ярости. Несуразное нечто с вздыбленной в разные стороны шерстью, кривой челюстью и торчащими из-за этого наружу зубами. Шумный и визгливый, как газонокосилка. Но сторожевую функцию в доме выполняет именно он.

– Цуцика своего сами кормите. Он меня вчера укусил. – Демонстрирую синяк на икре.

– Неча с животиной нежничать, когда она жрёт. – Поддаёт мне сверху баба Тася, как неразумному ребёнку.

– Я и не нежничала! Попробуй тут, ага…

– Каструль в предбаннике. А я на почту пошла.

На почту – это значит, пол дня её не будет. Пока все деревенские новости не обсудит, домой не вернётся.

Потягиваюсь.

Маруся приходит, смотрит преданно снизу-вверх. Зелёные глаза ярко выделяются на фоне лоснящейся, чёрной шубки.

Выглядываю через щель в занавесках, которые в моей комнате выполняют функцию двери. Кикимора моя ушла.

Хлопаю по кровати рядом с собой. Маруся запрыгивает. Сжимаю её в объятиях и слушаю, как она тарахтит свои песенки. Если баба Тася увидит кошку в постели – убьет нафиг нас обеих. Здесь с этим строго, но я иногда нарушаю.

Через пару минут, вздыхая, встаю. Одеваюсь.

Тёплые штаны размеров на пять мне велики. Свитер с горлом. Сверху стёганная баб Тасина куртка, старая и потрёпанная, но не продуваемая никакими ветрами. На ноги – шерстяной носок, резиновые сапоги.

Шура – бабуля с соседней улицы. Подслеповатая, да и на ухо туговата. Родственников в деревне нет, ухаживать за ней некому. Но в таком положении не она одна здесь. Тут многие выживают, как могут.

Мама, когда жива была, говорила часто, что уважающая себя женщина добра к слабым и милосердна к сильным. И те, и другие заслуживают помощи.

И я помогаю, чем могу, хотя порой кажется, что ничем не могу… Я сама слабая. Тепличное растение.

Жизнь в деревне сурова. Сюда как будто не весь технический прогресс доходит. Теряется где-то по пути и приходит остаточным явлением в виде кнопочных телефонов-кирпичей и спутниковых тарелок, что на каждом доме пестреют разноцветными блинами.

На улице сразу оказываюсь подвергнута нападению Цуцика. Он истерично лает, хотя я здесь уже пять месяцев живу. Пора бы привыкнуть…

– Хороший мой, сейчас я тебя накормлю, не буйствуй. – Медленно боком двигаюсь к бане за «каструлем».

Ставлю перед Цуциком глубокую железную миску с чем-то, что с натяжкой можно назвать едой. Деревенские варят собакам странные харчи, в которых всё: от картофельных очисток, до чёрствого хлеба.

Маруся, что за мной по пятам ходит, идёт ластиться о Цуцика. Трётся мордой о миску, как бы невзначай облизывая края. Цуцик морщит нос, скалится, но кошку не трогает. Терпит.

Ох и бесстрашная же ты, Маруся!

Перегнувшись через хлипкий забор, зову Дымка.

Нет, загулял наш парень опять. Вернётся через пару дней только.

Забираю тележку для фляги – металлическую палку с крюком, на колёсиках. Плетусь к Шуре.

На её крыльце пустая фляга. Меня ждёт. С тоской смотрю на сорокалитровую бандуру, предвкушая, как потащусь с ней, полной воды, обратно по грязи. Но Шура сама не справится: своего колодца у неё нет.

Прусь до водокачки, открываю вентиль. Привалившись плечом, жду, когда в канистру наберётся вода.

Смотрю на серенький пейзаж.

Да, летом здесь повеселей. Зелено, свежо, пахнет водой и немного тиной, а ещё разнотравьем – пряным, терпким. Земляника растёт прямо под ногами.

Сейчас же лысеющие деревья, скрюченные, кривые, вместе с покосившимися домиками, рисуют картину не самую жизнерадостную.

Но теперь это – моя реальность, и нужно принимать её такой, какая она есть. И вообще радоваться, что возможность на эту самую реальность у меня появилась.

Иногда я не могу поверить в то, что сбежала. Я слишком ручной зверёк, домашний. Привыкший к комфорту. Но иногда жизнь не то, что ставит ультиматум, она буквально вышвыривает тебя из лодки в ледяную воду. И барахтаешься ты потом, как можешь, лишь бы продолжать дышать.

Пру флягу обратно. Получается очень медленно. Ноги в резиновых сапогах, болтающихся на моей узкой стопе, проскальзывают в мокрой, склизкой жиже.

– Здрасьте, дед Миша! – Машу рукой.

Деда Миша вытаскивает сигарету, выпускает густой дым изо рта.

– Лета, загляни как-нибудь. У меня, кажись, телевизер сломался.

– Загляну!

Обратная дорога занимает почти пол часа, хотя идти метров пятьсот.

Оставляю флягу на крыльце. Разуваюсь там же. Захожу в дом.

– Баба Шура!

Тишина.

– Шурочка, я вам воду привезла! В умывальник залить?

Снова тишина.

Обеспокоенная, иду в спальню хозяйки.

Баба Шура лежит с капустным листом на голове. Лицо землистое, серое. Под глазами тёмные круги.

– Баб Шура, вы чего? – Падаю у кровати, отыскиваю сухую, морщинистую ладонь.

– Летушка, ты это? – Слабо улыбается, сжимает мои пальцы. – Да нормально всё. Просто прилегла.

– Вам плохо?

– Неет! Нет, нормально всё со мною, не переживай, девочка. Полежу и пройдёт.

Менталитет людей этого возраста. Даже при смерти не сознаются ведь, что плохо!

– Какие таблетки вам принести?

– Там, от давления… Возле чайника, в коробочке голубой.

Нахожу таблетки. Несу вместе со стаканом воды. Помогаю Шуре привстать, и пока она пьёт, взбиваю подушки под её спиной.

– Завтракали сегодня, баб Шур?

– Яичко съела. – После задумчивой минутной паузы.

– Нельзя так. Ай-яй-яй! Откуда у вас силы будут? Обязательно нужны углеводы! Я сейчас приготовлю, вместе позавтракаем.

Баба Шура слабо отнекивается, пререкается, но я непреклонна.

Варю геркулес. На печь кладу оттаивать замороженную смородину и клубнику. Ягода крупная, хорошая, со своего огорода. Ставлю чайник.

Пока завтрак готовится, замачиваю в тазике грязную посуду.

Раскладываю кашу по тарелкам, украшаю ягодами, присыпаю слегка сахарной пудрой. Сервирую застеленный цветастой клеёнкой стол.