— Хм…

— Все, кто ездит на скачки, играют, — продолжал Хью. — А зачем же еще туда ездить? В смысле, в этом ведь нет ничего плохого, это все делают. Это так прикольно!

— Хм… — повторил я. — Но вы делали ставки каждый день, даже когда не ездили на скачки? По несколько ставок в день?

— Наверно, да…

— И в один прекрасный день это вдруг перестало быть прикольно?

— На кубке Хоува в Брайтоне, — сказал он. — В сентябре.

— А что произошло?

— Там было всего три лошади. И Слейтруфа обойти никто не мог. Мне сказал об этом Мейнард Аллардек. «Это надежный шанс, — говорит. — Вот вам случай отыграться».

— Когда он это вам сказал?

— За несколько дней до того. На скачках в Аскоте. Я туда ездил с родителями и встретился с Аллардеком.

— И вы поехали в Брайтон?

— Нет, — он покачал головой. — Позвонил букмекеру. Он сказал, что много дать не может, потому что Слейтруф — дело верное, это все знают. «Только пять к одному, — говорит. — Поставите двадцать — выиграете вчетверо больше».

— И вы поставили двадцать фунтов?

— Нет, что вы! — Хью удивился. — Двадцать тысяч.

— Двадцать тысяч… — Мне удалось заставить себя сохранить ровный тон. — А скажите, в то время это для вас была большая ставка?

— Да, довольно большая. Но ведь иначе бы я на один к пяти много не выиграл, верно?

«Зато и не проиграл бы», — подумал я. А вслух спросил:

— А какие ставки для вас были нормальными?

— Ну… от тысячи до двадцати тысяч. В смысле, я, наверно, постепенно втянулся. Привык. Аллардек говорил, что надо мыслить крупными масштабами. Я никогда не думал о том, что такое на самом деле двадцать тысяч. Это были просто цифры. — Он помолчал. Вид у него был несчастный. — Я знаю, теперь это звучит глупо, но это все казалось каким-то ненастоящим. В смысле, мне ведь ни разу не приходилось платить. Все делалось на бумаге. Когда я выигрывал, это было круто. А когда проигрывал, то не особенно беспокоился. Вы, наверно, не поймете… Вот и папа не понял. Он не мог понять, как это я свалял такого дурака. Но это все казалось игрой… и все улыбались…

— А Слейтруф проиграл?

— Он даже не вышел на старт. Его оставили в конюшне.

— Ах да, как же! — сказал я. — Помню, читал. Было расследование, жокея оштрафовали…

— Да, но ставки-то остались в силе.

— И что было дальше? — спросил я. — Я получил этот ужасный счет от букмекера. Он сказал, что подсчитал, сколько я ему должен, и обнаружил, что это уже ни в какие ворота не лезет, так что мне следует заплатить. В смысле, там было несколько страниц!

— Записи ставок, которые вы у него сделали?

— Да. Выигрыши и проигрыши. И проигрышей было куда больше. В смысле, там были ставки, про которые я даже не помнил. Но букмекер клялся, что я их делал, обещал принести свои отчетные записи из офиса, если я не верю, но сказал, что это неблагородно с моей стороны — делать такие предположения, после того как он столько времени терпеливо ждал… — Хью сглотнул. — Может быть, он и обманул меня, я просто не знаю. В смысле, я действительно иногда ставил на двух лошадей в одной и той же скачке, но я не знал, что делал это так часто.

— А вы сами, разумеется, не записывали, сколько и на кого вы ставили?

— Я об этом даже не подумал. В смысле, я и так помнил. В смысле, я думал, что помню…

— Хм… Ну а что было дальше? — Мейнард Аллардек позвонил мне домой и сказал, что слышал от нашего общего букмекера о моих проблемах, и спросил, не может ли он чем-то помочь, потому что он чувствует себя отчасти виноватым, это ведь он меня во все это втянул, так сказать. Он сказал, что нам надо встретиться и, возможно, он сможет предложить какой-то выход. И я встретился с ним в Лондоне, в ресторане, за ленчем, и мы все это обсудили. Он сказал, что надо во всем признаться отцу, и пусть он заплатит мои долги. Но я сказал, что не могу, потому что отец рассердится — он ведь не знал, что я так много играю, и он всегда мне говорил, что деньги надо беречь… И я не хотел его разочаровывать, понимаете? Не хотел его волновать. В смысле, это, наверно, звучит ужасно глупо, но я ведь не потому, что боялся, — я это сделал из любви к нему, что ли, только это очень трудно объяснить…

— Понятно, — сказал я. — Продолжайте.

— Мейнард Аллардек сказал, чтобы я не беспокоился, он понимает, почему я не хочу ничего говорить отцу. Он сказал, у меня все на лице написано, и обещал, что сам одолжит мне денег, а я могу отдать их ему постепенно. Он сказал, что возьмет небольшие проценты, если, конечно, я считаю, что это справедливо. Ну и я, конечно, сказал, что это нормально. Это было такое облегчение для меня! Я просто не знал, как его благодарить.

— Значит, Мейнард Аллардек заплатил вашему букмекеру?

— Да, — Хью кивнул. — Я получил от него последний счет с надписью «Благодарю за уплату» и записку, что мне пока лучше не играть, но если в будущем я решу снова делать ставки, он всегда к моим услугам. В смысле, я подумал, что он обошелся со мной достаточно хорошо и справедливо, верно ведь?

— Хм… — сухо сказал я. — А потом, через некоторое время, Мейнард Аллардек сказал вам, что ему самому нужны деньги и ему придется просить вас вернуть долг?

— Да! — с удивлением сказал Хью. — А вы откуда знаете? Он так извинялся, что мне самому стало его почти жалко, хотя он поставил меня в ужасное положение. В ужасное. Но потом он предложил выход. Все оказалось так легко, так просто… ясно как божий день. Удивительно, как я сам до этого не додумался.

— Хью, — медленно спросил я, — что у вас могло быть такого, что понадобилось Аллардеку?

— Моя доля акций «Глашатая», — ответил он.

У меня перехватило дыхание. «О господи! — подумал я. — Черт бы побрал азартные игры!»

Ясно как божий день. Легко и просто. И как это я сам не додумался?

— Ваша доля акций «Глашатая»?

— Да, — сказал Хью. — Мне их дедушка оставил. В смысле, я даже и не знал, что они у меня есть, пока мне не исполнился двадцать один год.

— В августе.

— Ну да, в августе. Во всяком случае, я подумал, что это решает все проблемы. В смысле, ну ведь действительно решает, верно? Мейнард Аллардек узнал точную рыночную стоимость и все такое, и дал мне подписать пару документов, и сказал, что все в порядке, мы в расчете. В смысле, это же было так просто! И это была не вся моя доля. Меньше половины.

— И сколько стоили те акции, которые вы продали Аллардеку?

— Двести пятьдесят четыре тысячи фунтов, — ответил он таким тоном, точно для него это были деньги на мелкие расходы.

Я помолчал. Потом спросил:

— И вас не расстроило?.. Это же такая огромная сумма…

— Нет, конечно. Это же все было только на бумаге. И Мейнард Аллардек еще смеялся и говорил, что если мне снова захочется поиграть на скачках, то у меня есть надежная поддержка, и если понадобится помощь, я всегда могу на него рассчитывать. Я умолял его ничего не говорить папе, и он пообещают, что не скажет.

— Но ваш отец узнал?

— Да… Эти акции давали право решающего голоса, или право вето, или что-то в этом духе. Я на самом деле не знаю, что это такое, но, кажется, речь шла о том, что предприятие может перейти в другие руки. Они все время об этом говорят, но на этот раз, кажется, дело было серьезное, они ужасно беспокоились и вдруг обнаружили, что половина моих акций исчезла, и папа заставил меня во всем признаться. Он так рассердился… Я никогда не видел его таким… таким злым…

Он умолк. В глазах его застыло страшное воспоминание.

— Он отправил меня сюда, к Солу Бредли, и сказал, что если я еще хоть раз посмею играть в азартные игры, он меня насовсем выгонит… Я хочу, чтобы он меня простил… Правда хочу… Я хочу домой.

Он снова умолк. И с тоской уставился в объектив. Я еще несколько секунд снимают, потом выключил камеру.

— Я ему покажу эту кассету, — сказал я. — А как вы думаете, он…

— Простит ли он вас? Я думаю, со временем простит.