– Пап, я верю, что у тебя украли деньги.

– Правда?

– Правда.

– Главное, я в задний карман положил и иду за овощами.

– Не объясняй. Я верю. Почему мама не верит, пап?

– Мама… Мама… очень сложная женщина, Оля. Она всегда недовольна и разговаривает всегда так.

– А зачем ты терпишь?

– Я люблю ее. И тебя люблю. И…

Папа замолчал. Я знаю, что он хотел сказать. Он хотел сказать, что Диму, моего родного брата, он тоже любит.

Но три года назад Дима пропал без вести. Мама рассказала мне на прошлой неделе. Я не плакала. Я не поняла, что это значит. Поняла только, что мне ни с кем не придется делить комнату и что Димы дома нет, но он не умер, а значит, вернется. Надо просто подождать.

Я умею ждать. Я делаю это лучше всего на свете. У меня тринадцатилетний стаж ожидания.

Я дышу дымом от папиной сигареты и нахожу этот запах приятным.

Мы выходим с балкона.

– Давай-давай, – ревностно говорит мама в спину отцу. – Понянчи доченьку. Хороший папочка. Вспомнил через тринадцать лет.

Эта фраза поражает меня. В ней как бы мама дружит со мной против папы. Она была бы уместна, если бы мама жила со мной, но она жила с папой, и поэтому эта претензия относится и к ней в равной степени.

Я оборачиваюсь к маме, мне хочется попросить ее выбрать другой тон, но она ласково говорит мне:

– Садись кушать, дочка.

– А папа? – растерялась я.

– А папа уже накушался. Ты что, не видишь?

Папа психует и уходит к себе в комнату. Я опускаю голову.

Кажется, я понимаю, почему тринадцать лет я жила в другом месте.

Этим двоим не до меня.

Они созависимы, переплетены спрутом взаимных претензий и не хотят ничего менять.

Я тут всего пару часов, а уже устала. Я будто стою на сквозняке взаимной ненависти, той самой, до которой один шаг от любви. И разряды молний, полные разочарования и разбитых ожиданий от разрушенных судеб, пронизывают меня насквозь.

– Я не голодна, – говорю я.

Я очень голодна. Но это моя солидарность с папой. Мама – диктатор. Она давит и унижает, а у него просто украли деньги.

– Оля, твой отец алкоголик. Это когда ты хочешь выпить всегда и находишь такую возможность. Он сейчас не очень пьян, но это просто подарок на твой приезд. Обычно он сильно пьян. Он не работает и никому не нужен. И живет за мой счет. И деньги у него не украли. Он их пропил. Садись есть.

– Нет.

– Что нет?!

– Я не верю. Дима пропал. Папа пьет. Что за бред? Если он алкоголик, зачем ты с ним живешь?

– Оля, мы разведены давно.

– Как разведены? Почему я не знаю?

– Я не хотела тебя волновать.

– Правда? А в чем разница: волновать тогда или сейчас? Или сейчас я не волнуюсь?

– Успокойся, девочка. Сядь.

– Нет уж. Давайте тему до конца раскроем. Какие еще плохие новости я должна узнать? Дима пропал без вести. Папа алкоголик. Вы разведены. Что еще? Что?

– Больше ничего, успокойся, – говорит мама и закуривает сигарету.

– Ты куришь? – поражаюсь я.

– Да. После того, как пропал твой брат, я начала… Не могу бросить…

Я обессиленно сажусь на стул. У меня гудит голова. Я не верю. Не верю. Не верю.

– Оля, я не хотела все сразу на тебя вываливать. Хотела постепенно. Думала, ты сама все поймешь. Но вижу, что ты совсем ребенок. Ты не видишь ничего. Жалеешь не того.

– А кого жалеть надо, мам? Тебя?

– Я впахиваю как проклятая на двух работах, а он и охранником не может месяца продержаться нигде. Не кормить его я не могу, он же твой отец.

Я не поняла эту фразу. Я как бы виновата оказалась, что мама вынуждена кормить папу.

– Ладно. Давайте все поедим. Саша! – кричит мама в сторону комнаты. – Иди сюда. Давайте все поедим.

В ответ тишина.

– Саша!

Тишина.

– Иди позови его, – кивает мама. – Я салата подрежу.

Я захожу в комнату отца. Мне в лицо бросается резкий, яркий запах алкоголя. Он спит на нерасстеленной кровати, приобняв гитару за бедро. Храпит.

– Пап, – говорю я тихо. И понимаю, что не надо его будить. Пусть поспит.

Сзади подходит мама, оценивает ситуацию, уверенно идет к кровати отца.

– Не буди, – пугаюсь я. – Спит человек.

Мама наклоняется и из-за дальнего угла кровати, того, что прислонен к стене, достает бутылку водки. Пустую.

Мама поворачивается ко мне, показывает свою находку и говорит тихо:

– Ты сама все поймешь, девочка моя, а сейчас иди ешь.

Я ем макароны, низко склонившись над тарелкой, и думаю о том, что тринадцать лет я рвалась сюда, к маме, папе и брату, и представляла, как вернусь и буду счастлива.

Мне казалось, тут дом, пахнущий пирогами, общий смех, папины песни и мамины поцелуи на ночь.

А эта квартира пахнет скандалами, сигаретами и отчаяньем двух несчастных людей. Я живу в ней два часа и уже хочу сбежать.

А еще… Еще я физически чувствую, как взрослею.

Более двадцати лет назад пропал без вести мой родной старший брат.

Сочувствия не нужно: жизнь сложилась так, что я его почти не знала, и не могу ощутить в полной мере чувство потери.

Пока он жил с родителями, я жила в другом городе, с бабушкой и дедушкой, а когда родители забрали и меня оттуда, брата уже не было. По сути, как бы ужасно это ни звучало, я видела его несколько раз в жизни и почти не помню.

Однако меня не сразу отправили в ссылку: первые мои одиннадцать месяцев жизни мы жили все вместе. На черно-белых фотках десятилетний лохматый парень нежно держит меня, полугодовалую, на руках. Мама говорит, он меня очень любил. На фото он еще смотрит в кадр двумя глазами.

Спустя пару лет он потеряет глаз по нелепой случайности: в брата выстрелят из игрушечного лука игрушечной, но острой стрелой и… попадут.

На всех последующих фото у него глазной протез, и, к сожалению, это заметно.

Думаю, он очень переживал по этому поводу. Я бы очень переживала.

– Мам, он переживал?

– Я не замечала.

Не удивительно. Мама всегда замечала только свои переживания.

Она лет десять не замечала, что у меня появилась семья. Хотела, чтобы я жила с ней «за себя и за того парня». Я же вышла замуж. Предательница.

Помню, как брат приезжал к бабушке и дедушке, туда, где жила я, и привозил разноцветные круглые жвачки. Я его очень ждала всегда. Просто я любила жвачки, но мне их не покупали, а брат привозил.

Мне было, наверное, лет шесть. Ему – шестнадцать. В этом возрасте такой разрыв – пропасть. О чем нам говорить?..

Он отдавал жвачки и уходил во двор, к пацанам.

Я же говорю, я его вообще не знала.

Его нет уже более двадцати лет. Целая жизнь. Через семь лет с момента, когда он пропал и его не нашли, государство автоматически признало его умершим. Его фамилии с инициалами больше нет даже в квитке коммунальных платежей.

Живой человек включает свет и моется в горячей воде, а пропавший без вести этого не делает, и государство словно учитывает этот факт.

Однако мне категорически не нравится думать, что он умер, поэтому я решила думать, что уход брата – это его выбор. И он где-то сейчас живет. Ему сорок пять. Мне кажется, у него нет семьи, потому что семья ежедневно качает твои душевные мышцы и развивает твою способность любить, и если бы он любил, умел любить, он бы обязательно вернулся. Позвонил бы в дверь и сказал:

– Привет. Узнала?

Я бы улыбнулась в ответ:

– Шутишь? Проходи. Есть будешь?

А он бы все стоял и стоял… И я бы все стояла и стояла…

Конечно, я пыталась его искать. И через органы, и даже через экстрасенсов. Кстати, это моя последняя блажь. Дорого берут, кстати.

Муж, давая деньги, уточнил:

– Зачем тебе это?

Он любит, когда все рационально.

Как объяснить? Действительно, зачем? Мне почти тридцать пять, и все эти тридцать пять лет по триста шестьдесят пять дней я прожила без брата. И вдруг сейчас в моей жизни появится сорокапятилетний мужик, чужой, высокий, волосатый или лысый, толстый или худой, с какими-нибудь психическими проблемами (в моей семье без них не вырасти), и этого мужика надо любить, просто так, безусловно, потому что он брат. Сложно…